Глиняный философ (обсуждение стихов Гусева Алексея)

В чуждых землях бреду сиротой,
Не прикрыть боль земли широтой…
Алексей Гусев

Представленную подборку можно условно разбить на две части: то, что уже лежало, крутилось-вертелось, ужималось-урезалось и то, чему еще предстоит лежать, крутиться-вертеться, ужиматься-урезаться. Причем, вещи из второй группы в литературном смысле более удачны.

Несколько общих замечаний. Во-первых, ни одно из стихотворений я не могу назвать цельным, законченным и полностью осознанным и выраженным автором. Более того, некоторые из них я склонен считать простой рифмовкой отдельных строк и образов. Особенно это касается стихотворений из условно-первой группы. Тем удивительней оказываются отдельные удачные образы.

Больше всего бросается в глаза неестественность, натянутость идей в стихотворениях и так называемые рифмы ради рифм. Мне видится в этом либо недостаточная предварительная работа над пониманием и анализом появляющихся у автора идей и недостаточно жесткий подбор средств, слов и образов для их выражения, либо откровенно халатное отношение к собственному творчеству, и, как следствие, читателю.

Попробую проследить некоторые черты лирического героя.

Итак, жил-был глиняный философ. А точнее существо, невыносимо жаждущее быть философом, т.е. даже не быть, а быть признанным. А раз «назвался груздем», то и вести себя нужно соответственно.

Вот философ и начал озираться по сторонам, в поисках «над чем исторгнуть громкие реканья, на что еще направить мудрый взор». И рождаются в его устах такие строки: «Ночь и снег поразили мой взор, // Хоть глядел я на снег сотни раз», «Я у зеркала встал в ночи, // Ощущая призыв дурной», «Я – воздушный поток дыханья // И глубокий след от ноги» (вспомните строки Романа Гунина «Я – Это все мои привычки, // Мои пороки, тайны, бред» и сравните), философ цепляется за каждую мелочь вокруг себя и с важным видом дает ей наименование «Метет снега крупа // По изгибам дворов», «Хочется мне верить, // Что душа чиста» – но не более. Кажется, философ даже не задумывается, на что он обращает взор, и что он, в сущности, видит, зато строки наполняются словами глубоко философскими «обычный поток бытия», «свята сердцу горечь слез», «в землях чуждых бреду сиротой». Да, неплохо, признает философ, теперь можно спуститься с высот к люду простому и залихватски заявляет «…спою о сытом пузе, // Что важнее любых чудес», «На губах твоих мое дыханье, // По глазам читаю все желанья» (злободневно, а главное понятно до ощущения, что кто-то об этом уже надрывно кричал, не Руки ли Вверх, а?.. Может, попробовать такой вариант: «На губах твоих мое желанье» – пусть менее понятно, зато с намеком на оригинальность.

Оценивает теперь результаты трудов философ,– умных слов сказал, к народу приблизился. В общем «все, что Он создал, это хорошо весьма» (1 Моис 31). И устало признает новоиспеченный творец: «Мои стихи… истлеют в толще лет» (Хотя до сих пор не могу понять, какие глобальные идеи заключены в следующих строках «Но все ж пока крылатый конь, // Шлет свой лирический привет», а представишь картину — становится смешно до неприличия).

И будто обращаясь уже к потомкам, по-отечески добавляет: «Ты нитку строк напрасно не сплетай, // Твои поэмы томны и безлики». Все, мир сотворен, и точка поставлена.

В тот момент, когда Философ, удовлетворенный осознанием собственной величины, в трудах умаявшись, мирно засыпает, – выходит кто-то робкий, тихий и способный удивляться. Он говорит просто и искренне, и потому есть в его словах искра младенческой истины: «Мне сейчас захотелось вдруг // Пообщаться с тобой другим». Ему не нужно кричать, что «Сердце греет цель … найти средь пыли чудеса»,– он их просто видит, и радуется, и восхищается, и неожиданно восклицает: «Вдруг пригрезится русалка // в камыши манит, смеясь, // обнаженная нахалка // ей прохожего не жалко // защекочет веселясь».

«Кости убитых укрыл белый снег» – кричит проснувшийся Философ, схватив крючковатую сухую палку, потрясая ей для пущей убедительности, ведь страшное нужно говорить страшными и громкими словами,– он и кричит «Весь обожженный безумец-старик», «Вспыхнули стены домов, как солома», «В пепле танцует слепой неврастеник»… и обратив гневный взор на невнимательного слушателя вздымает перст «Так что замрите пугливою тенью»…

А робкий голос того, кто не знает, как должно быть, но видит – просто, и потому страшно своей понятностью, ни к кому не обращаясь но до всех доходя, молвит «Колокол нем: оборвали язык», «Ждете напрасно: молящихся нет», «Нет. Подождите, я слышу молитву // «Молится снег…»

«Смерти палитра, смерти палитра» – снова кричит Философ, но вдруг замирает, пораженный догадкой: хватит кричать, хватит грязи, хватит фальши и кривляния. И тогда уже два голоса, ставшие ближе и мудрей, негромко но со всей болью и пониманием произносят: «Чтобы на время забыть про войну…»

Хочется отметить, что в стихах Алексея присутствуют яркие красивые образы. Увы, образы пока сами по себе, но уже в последних стихах появляется некоторая целостность, которая дай бог, скоро станет основой стиля Алексея.