Поставить и узнать оценки, написать или почитать отзывы можно на странице Лаборатории фантастики

Реформация (Кошмар старшего преподавтеля)

Нестору Петровичу Харловскому часто снились кошмары.

К Нестору Петровичу в кошмарах являлись призраки отчисленных много лет назад студентов. Призраки студенток, сохраненные памятью, оставались неизменно молодыми, свежими. Они кружили вокруг Нестора Петровича, игривые, соблазнительные и, в конце концов, он поддавался, сверкая лысиной, пускался вдогонку, и уже пробовал поймать, а иную — приобнять, поцеловать. Девицы легко позволяли себя раздеть, и совершенно нагие, бесстыжие, раздевали самого Нестора Петровича до семейных трусов, желтых с алыми маками. А потом они всегда набрасывались на Нестора Петровича, корчили ужасные гримасы и размахивали зачетками перед его носом. Они требовали непременно поставить им экзамен по химии, и невозможно было ни отбиться от них, ни убежать. А самые симпатичные — длинноногие и длинноволосые — клацали острыми зубами и требовали крови... Если же удавалось избавиться от девиц, то на смену им заступали призраки парней. Бывшие студенты приходили, обычно, в военной форме, а некоторые — со штыками на винтовках либо автоматами. Они цедили сигаретки, сплевывали Нестору Петровичу под босые пятки огненную слюну, и всегда без исключения находились в дурном расположении духа, с затаенной обидой и желанием поквитаться. Короткие «под машинку» ежики волос вызывали у Нестора Петровича неприятные ассоциации. Ему представлялась сразу морозная Сибирь, угрюмая Колыма, само собой всплывало шероховатое слово «зона», хотя сам он никогда не сидел (Бог миловал), да и от угрозы армии в свое время очень удачно сумел избавиться. Не раз и не два строй бывших двоечников за прошлые грехи приговаривал Харловского к расстрелу. Упершись недельной щетиной в грубый кирпич как назло подвернувшейся во сне стенки, он прислушивался к щелчкам затворов и с замиранием ждал — «Пли!»... Тогда он с криком просыпался, махал руками, отгоняя назойливых посетителей и сновидения, а очнувшись, глядел на будильник и либо уныло собирался на работу, либо сосал валидол и снова ложился, пыхтя и ворочаясь.

В этот раз снилось совсем непонятное.

Началось с того, что для борьбы со всеобщим весенним оголением в институте придумали средство. Вот уже месяц после мартовских праздников, как только не зачехленные крылья перестало сводить от холода, везде — на площадках институтских этажей, в переходах и коридорах, в залах и аудиториях, — приспустив брюки и юбки, барышни стали светить спинами и верхними половинами ягодиц, вгоняя преподавателей в смущение, а в сверстниках пробуждая фантазии и легкий зуд.

Чтобы остановить неподобающее высокому заведению колебание нравов, институт пошел на беспрецедентный эксперимент. Потратив баснословную сумму (Ученый Совет в этом квартале остался без традиционных премий), институт закупил особое оборудование: во всех переходах, на лестничных площадках, в коридорах, аудиториях и на крыльце каждого корпуса понавтыкали следящих глазков — те моргали с частотой двадцать пять взглядов в секунду, непрерывно обозревая каждый метр институтских площадей. То, что видели глазки, тотчас переправлялось через эфир в центр управления, организованный здесь же. В нем расположился дорогущий, искусственно выращенный японцами на дрожжах и капустном перегное Брейндроп в металлической черепушке. В фойе, в низу огромных институтских стволов повесили огромные видеоблюда с золотыми яблоками.

На этих блюдах и стали показывать фотографии особенно бесстыжих студенток — как в детективных сериалах: профиль, анфас и табличка. На месте профиля — фото спины пониже крыльев — и тут уж как повезет: на одних фотографиях обнаруживалась ягодичная впадина, на других — почти целиком нижние полушария мозга, у кого-то натюрморт дополняла широкая резинка, у кого-то — тонкая цветастая нитка. На табличке вместо регистрационного номера чернели курс и группа, имя и фамилия, дата и место преступления. Для того же, чтобы педагогическая операция не превратилась в прикрытое сутенерство, в первые дни, когда число правонарушительниц зашкаливало всякие пределы, вывешивали фотографии только самых непривлекательных особ. За этим тоже следил Брейндроп. Можно было подумать, что эпоха Брубенса коснулась института своим барочным крылом: на экранах видеоблюд женские тела шампанской пеной выплескивались из тесных емкостей брюк и юбок и застывали так лепниной, выразительно-бледной. Рядом на фото бестолково таращились физиономии: анфас виновниц брали с зачеток, — известно, что на зачетках, — самые дурацкие фотографии. Таким образом, вид оголенных женских ягодиц у зрителей-мужчин вместо вожделения стал вызывать устойчивую икоту.

Видеоблюда мельтешили, как трансляции MTV, — за то время, пока яблоко приемника успевало описать круг по каемке, десятки пойманных и отобранных Брейндропом девиц сменяли друг друга под всеобщий гогот, и под краснеющими взглядами кандидаток на подобное же признание. Раз за разом трансляция повторяла все с самого начала. Фотографии несчастных держали по неделе. За рецидив полагался месяц «славы», но рецидив случился всего один и то, как обнаружилось, случайно. Когда поток студенток пошел на убыль, на общих правах пострадали две молодые преподавательницы. Для одной (ее пупок с пирсингом еще долго оставался притчей во языцех) дело закончилось срывом занятий. Другая ушла из института. На экраны попали и двое парней, которых Брейндроп словил с приспущенными на спинах штанами.

За всем происходящим Нестор Петрович наблюдал без интереса и будто бы со стороны. Как это обычно случается во сне, он вовсе не предполагал, что спит. Первые догадки, а вернее, беспокойство, что вокруг творится что-то необычное, у него появились позже, когда студент в перерыве вдруг спросил: — Нестор Петрович, а откуда в этой задаче в конце появились моли?

Харловский замер. Именно на этом вопросе он, в свое время, едва не завалил экзамен по химии. Лишь бутылка портвейна, загодя поставленная перед химиком, и благодушное расположение последнего принесли студенту Нестору Харловскому «тройку». И вот, как тогда, он замер, пытаясь припомнить хоть что-нибудь о чудодейственных законах, немыслимым образом превращающих объемы жидкостей, массы порошков и твердых веществ — все и вся — во всеобъемлющий и невозможный для понимания, насекомый химический артефакт. Как тогда, взметнулись и поникли крылья за спиной, предательски задергался левый глаз, и будто липкий иней стал медленно покрывать ладони. Надо отметить, что за пятнадцать лет старший преподаватель кафедры химии, Нестор Петрович, так и не удосужился разобраться в химической механике перехода одного в другое. Это было как-то не очень нужно, к обоюдному удовольствию студентов и Харлоского. А особенно беспокойных химик радостно тыкал в методичку.

Когда первое мгновение растерянности прошло, Нестор Петрович вспомнил про заветную методичку, и совсем уже было хотел раскрыл рот, но раздались приглушенные смешки и откуда-то с галерки донеслось негромкое, но твердое: «электрик».

Это окончательно выбило почву из-под ног Харловского. Он разволновался и, кое-как управившись с голосом, оборвал пятиминутку и объявил внеплановую контрольную. Взгляд его шарил по партам, стенам, по склонившимся над листками головам. Он вдруг подумал, что на стенах расположены десятки глаз, соединенных с Брейндропом, и этот эпизод завтра же может засветиться на видеоблюде. И все-таки, — мучительно соображал он, — как же они узнали?.. Почему?.. В это мгновение он был убежден: негодяям известно все. И что он с грехом пополам защитился на кафедре электротехники. И что потом пошел в аспирантуру, но лишь потому, что боялся армии. Что диссертацию он так и не защитил, и даже не начал ее писать. Что скитался по кафедрам, пока в конце концов не осел «химиком» в должности старшего преподавателя. Он затравленно озирался, но целомудренно прикрытые спины склонились над партами, а ручки с шорохом выводили буквы и формулы на листках.

Позже вечером, Харловский с удовольствием ставил единицы, придираясь к запятым, пропущенным буквам и досадуя, что химические задачи решены верно, а определения записаны правильно. Он водил пальцем по методичке, проверяя, и ставил зеленые свои минусы за каждое пропущенное слово.

А произошло на самом деле вот что. Вслед за голыми спинами в институте исчезли декольте и прозрачные блузки, и даже слои косметики на лицах стали как будто истончаться. Парочки перестали искать уединения. Никто не целовался в коридорах, и не сидел на чужих коленях. Прекратился похабный гогот в перерывах, мат и беготня. Неожиданно взметнулась и неуклонно поползла вверх кривая общей успеваемости. Студенты задавали вопросы и все решительнее вступали в спор. Произошло даже несколько инцидентов. Например, математичке на лекции студенты указали на пропущенный «минус», а когда она не смогла найти ошибку, заметили, что лучше бы она внимательнее читала ту бумажку, с которой списывает доказательство новой теоремы. Женщина была уже немолодой и сильно разволновалась. В прежние времена она просто бы наорала на выскочек, но тут замешкалась, испуганно озираясь по сторонам — где же там всевидящий Брейндроп и что может привлечь его внимание? — в это время раздались еще смешки, и уже в слезах она вылетела из аудитории. Лекция была сорвана. Молодым преподавателям тоже случалось краснеть, когда студенты, у которых теперь высвободилась уйма времени, досконально разобравшись в материале, начинали задавать каверзные вопросы. Брейндроп молчал. На видеоблюдах показывали записи последних соревнований по летной атлетике и рекламу для абитуриентов, но всем эта тишина представлялось затишьем перед бурей. Под молчаливым, и, казалось, осуждающим взглядом всевидящего Брейндропа, ассистенты и старшие преподаватели штудировали методички и лекции десятилетней давности.

Следующий эпизод, пробудивший сомнения в Несторе Петровиче, произошел сразу после злосчастной контрольной. Кто-то из студентов подал заявление на апелляцию. Вообще, такое допускалось уставом, однако, на практике редкий студент решался что-то доказывать. Но не это поразило Нестора Петровича. Комиссия, назначенная проверять студентов, по идее, должна была поддержать его, старшего преподавателя Харловского, должна была помочалить наглецов, показать, какие они на самом деле бездари и бестолочи, и поставить на место, выгнав с апелляции не солоно хлебавши. Именно так рассчитывал Нестор Петрович, но вместо этого вопросы стали задавать ему: о педагогике, ее высоком предназначении, об инженерии душ, о химии — царице наук, и снова о треклятых молях. Харловский юлил как троечник на зачете, с апелляции вышел краснее вареного рака и тут только сообразил, что произошедшее, в общем-то, не укладывается ни в какие разумные рамки.

Сообразил, хмыкнул, да и позабыл тут же. Нырнул в повседневность. Дело, между тем, становилось все более скверным. Харловский, кроме прочего, имел обыкновение опаздывать. Дело, скажете вы, житейское, но среди прочих — Нестор Петрович отличался особенным искусством тянуть резину. Даже в условиях, когда всякий другой уж точно явился бы в срок, Нестор Петрович и тут мог продемонстрировать крайнее превосходство. То проспит, то утреннею газетой зачитается, а если выйдет вовремя, обязательно не попадет в крылатый автобус или задержится в поликлинике, в газетном киоске, а если уж, редкое дело, в институт поспеет, значит, зайдет в буфет или кого-нибудь обязательно встретит по дороге. Часто можно было наблюдать, как, низенького роста, он семенил короткими ножками или махал короткими крылышками через пять-десять минут после начала занятия, отдуваясь влетал в преподавательскую, где спешно менял запылившиеся брюки и пятнистую от жары рубашку на неопределенного оттенка костюм прабабкиных времен с ядовито-лиловым галстуком. А после — полулетел-полубежал к ключникам, судорожно перебирая в памяти многочисленные кабинеты: в каком же?.. Раньше это не доставляло Харловскому иных неудобств, кроме смущения. А смущаться по пустякам за пятнадцать лет Нестор Петрович разучился. Студенты дождутся: не в деканат же им идти, в конце концов. А и не дождутся — так лишний час свободы. В такие часы Нестор Петрович устраивал чаепития или кокетничал с молодыми лаборантками, или раскладывал пестрые пасьянсы, — все забава.

Вот и в этот раз, Нестор Петрович по привычке опоздал. Ровно на двадцать пять минут. У ключников ключей не оказалось. Харловский вздохнул с облегчением. Это было хорошо: во-первых потому, что студенты уже были на месте и не привлекали внимания, а во-вторых, — можно было соврать, что, дескать, во всем виноваты ключники. А он-де с ног сбился, отыскивая ключи.

Подходя к дверям кабинета, он почуял неладное: тишина стояла гробовая. Но в последнее время все студенты вели себя тихо. Зашел в кабинет — пусто. Только сидит за передней партой завкафедрой и трогательно так улыбается:

— Не волнуйся, — говорит, — Нестор Петрович. Группу твою я отдал Пробиркину.

«Как это Пробиркину?» — едва не вырвалось у него, ведь полсеместра минуло, туда-сюда — и экзамен... Но завкафедрой продолжал:

— ...потому что отказались они от тебя. Заявление мне подали, «мол, не желаем Харловского, дайте другого химика, так как этот вечно опаздывает»...

И вот тут Харловский засомневался: не спит ли он, и не снится ли ему все это. Ну, подумаешь, опоздал. А что теперь получается, он с группой семестр (ну... почти) промаялся, а экзамен сдавать они Пробиркину будут?! И коньяк, стало быть, ему, и конфеты?! А он, Харловский, выходит, — с носом остается?! Не бывало такого! И очень ему ущипнуть себя захотелось. Чтобы уж наверняка проверить. Но перед заведующим постеснялся. Мало ли что. Хорошо, если р-раз — и проснется. А коли нет? Коли все на самом деле — стыда не оберешься. Заведующий, между тем, продолжал:

— ...так что вот тебе, Нестор Петрович, копия докладной. А на ближайшем заседании жди выговор. В общем, делай выводы и не жди премии.

И вышел. Вот тут бы Нестору Петровичу и щипать себя, да забыл от волнения и обиды. Глаз опять задергался, и в том месте, где крылья к спине крепятся, заломило, и подмышки от досады мокрыми сделались. По спине забегали мурашки, будто здесь в него упирались невидимые глазные прожекторы Брейндропа и все шарили, шарили. Посидел, понурясь. Несколько раз перечитал листок. Так и не нашел в докладной ответа: как быть дальше.

Опоздания в институте, между тем, прекратились. А следом прекратились и переносы занятий. Особенно пострадали те из институтских, кто старался поспеть в двух или трех местах. Ну, да ни про них речь. Харловский, скрепя сердце, наблюдал, как его стройный учебный план, долгими усилиями, правдами и неправдами приведенный в идеальное состояние, теперь будто ржой испещряется дырами, положенными там Управлением.. Словно в усмешку, на экране видеоблюд по утрам зажигался бодрый слоган: приходи раньше, делай больше. Нестор Петрович только крепче стискивал зубы.

Вдруг в какой-то из дней пришел студент и попросил позаниматься химией. Отчего б не позаниматься? Нестор Петрович радостно потер руки, но потом вспомнил, что, строго говоря, заниматься ему со студентом не следует. Потому что это, строго говоря, незаконно. Однако ж, и деньги лишними не бывают. Нестор Петрович аж вспотел. Он подбрасывал мысль то так, то эдак на кончике противоречия. Раньше он бы не раздумывал, даже бы и не задумался. Раньше он просто назначил бы день, в плотном расписании занятый под семинар, усадил бы студента с задачей, и вуаля. Но теперь этот всеглазый Брейндроп... Он и сам не понял, когда согласился, и когда успел достать расписание, изрешеченное теперь «окнами», и стал перебирать семинарские часы. Он спохватился, сделал над собой усилие: но на языке сделалось кисло — до того стало жалко расставаться со свободными своими часами.

В назначенный день все прошло как по маслу. Группа сидела тихо. Хоть какая-то польза от наведенного порядка, подумал Нестор Петрович. Он сидел возле студента. Он диктовал задачи из методички, и глядя в нее же рассказывал решение. Хвалил, когда ответ сходился. Морщил лоб, когда что-то не получалось. В конце сгреб деньги и с елейной улыбкой предложил обращаться и впредь. Ни-че-го не произошло! Он торжествовал. Он выбежал из кабинета, отправив к ключникам студентов. Он радостно засеменил в преподавательскую.

— Химика по блюду показывают... — вдруг послышался шепоток за спиной.

Студент, который произнес это, не мог одновременно быть и внизу, но это Харловскому даже не пришло в голову. Он похолодел. Вернее, похолодел он не сразу, а через мгновение, за которое внутри Нестора Петровича успели промчаться, вытесняя друг друга, ухмылка в ответ на шутку, удивление, усилие что-то припомнить, понимание, и в конце — рухнувший сверху прямо на него ужас... Улыбка на лице скривилась и только потом по спине поползло ледяное. Зато купюры в кармане стали горячее пламени. Нестор Петрович бросился вниз, он не шел, он летел, изо всех сил размахивая маленькими крылышками. В фойе показывали его, Харловского физиономию в самой слащавой ее вариации. Коротышка-химик, похожий на обожравшегося сметаной кота, раз за разом засовывал купюру в карман брюк и снова расплывался в ухмылке. Харловский отпрянул от себя самого, и, не слушая голосов, что-то кричавших ему со всех сторон, замахал руками в сторону экрана, он замычал нечленораздельное, потом из глотки пролился вопль... и он проснулся.

Тяжело дыша, ощупал себя. Приснилось. Ощупал свои воспоминания. К досаде, нашел в них Брейндропа и видеоблюда. Однако, самое страшное произошло во сне, а в действительности, никакого позора не было. Нестор Петрович вздохнул с покойным облегчением. Правда, и денег тоже не было. Хрустящие банкноты в кармане испарились вместе с кошмаром. Нестор Петрович вздохнул второй раз уже с грустью. Тут бы ему догадаться, что кошмар этот ему во сне приснился, и что, проснувшись от кошмара, он, тем не менее, проснулся не окончательно. Но известно, что сколько бы снов человек не видел одновременно, — всякое пробуждение убеждает его в завершении их всех. Это и сбило с толку Нестора Петровича, который теперь сделался почти уверен, что никакого спасения ему не предвидится. Жизнь у химика стала беспросветной. Он казался себе беззащитным и уязвимым. Он чувствовал себя мышонком в лапах котяры-крысолова или пескарем, трепыхающимся на сковороде, под которой уже заполыхал огонь. Он притих и совсем поник. Ничего он больше не мог себе позволить: ни прикрикнуть на студента, ни опоздать вволю, ни, тем более, совсем не прийти. Контрольные не приносили ни капли радости: студенты перестали делать и грамматические ошибки. Хотелось плакать навзрыд, но он сдерживался. Остатки здравого смысла, нет, не совести, а именно трезвого рассудка, не позволяли ему даже пожаловаться: не пойдешь же ябедничать ректору, что из жизни исчезла всякая возможность прищучить студента.

Наступила зачетная неделя. Никто не попросил позаниматься перед экзаменом. То ли дело прежде, когда в последние дни перед зачетами Харловский объявлял, что таким идиотам, как его студенты, чтобы сдать экзамен, требуется провести четыре, а кое-кому — не менее шести занятий. Он хотел было намекнуть и сейчас: имелась у него надежда, что даже среди уверенных в себе отличников найдутся такие, кто пожелает подстраховаться, — но повода не подвернулось. Хоть бы кто-то один подсуетился — и уже получилось бы пустить слух. Нестор Петрович был даже готов пойти на скидки, лишь бы вернуть прежнее ощущение, лишь бы почувствовать вкус прошедших времен. Но студенты сновали мимо — насмешливые, прямые, как матадоры. И с ними рядом Нестор Петрович ощущал себя быком, обреченным на удар шпагой.

Куда-то подевался и вечно бодрый физрук, который частенько мозолил Харловскому глаза перед экзаменами, выпрашивая привилегий для своих летунов. Наверное, и физруку теперь несладко, подумалось Харловскому, — или сумел все же выкрутиться? Когда эта мысль прочно обосновалась в его голове, настроение стало еще хуже.

Зачетная неделя минула, и вот уже наступил первый экзамен. На столе перед химиком в вазе стояли две гвоздики. Ни коньяка, на который он втайне надеялся (в прошлые времена бывал коньяк и пятилетний!), ни конфет, ни даже букета роз. Два студента принесли по цветку, и в сумме получилось что-то загробное. Соответственная стояла и тишина. Никто не шуршал припрятанными тетрадями, никто не шептался. Не сверкали перед Нестором Петровичем девичьи плечи, не открывали того соблазнительного места на спинах, где тонкая плоть вскипала и вырывалась наружу крепкими молодыми крыльями. Не просили его благосклонности короткие юбки и прозрачные блузы. Спелые девичьи груди не грозили вырваться наружу из бюстгальтеров, где в прежние времена прятались гирлянды шпаргалок, тесно прижатых к белой коже в дурмане эротических фантазий.

Студенты подходили и сдавали листки. Будто пелена заволокла глаза Харловского, а люди превратились в силуэты, и эти силуэты двигались, мелькали перед его лицом, то проявлялись, то отступая, истаивали, оставляя белое мутное полотно. В конце концов он выгнал всех и теперь сидел, запершись, проверял задачи по методичке. Он скрипел зубами, выставляя четверки и пятерки, злорадствовал, когда удавалось исчеркать листок красным фломастером, и тогда рисовал тройку. Но, все равно, это было слишком. В разгар сражения раздался гудок оперативной связи, усик аппарата «Сота» пощекотал его ухо и заскрипел:

— Нестор Петрович Харловский?

Харловский утвердительно промычал в ответ.

— Здравствуйте. Это из Управления здравоохранением Максимовской рощи Ольга Борисовна Пу... Харловский снова промычал, по теперешней рассеянности он толком и не разобрал имени.

— У Вас сегодня один мальчик экзамен сдает, Костя Крышкин... — знакомая песня, подумал Харловский, пока собеседница объясняла ему подробности дела. Что-то решительно произошло с Нестором Петровичем. Раньше он охотно отвечал на такие звонки: да, — говорил Харловский, — он хорошо понимает, что предмет трудный, человек молодой, что надобно внимание и участие, и далее в том же духе. Прежде он всегда умел сторговаться на весьма выгодных условиях. Теперь же он почувствовал только раздражение: так невыносимы были эти причитания и намеки. Ему стало тоскливо, и, не дослушав, он рявкнул в ответ и нецензурно выругался. Связь прервалась.

Взгляд Харловского вернулся к листкам и неожиданно обнаружил один, почти девственный, разрисованный цветочками и рожицами. В животе его сразу потеплело, наполняя радостным предвкушением: уж этот-то гад, точно сегодня не сдаст. Он схватил зеленый фломастер, готовясь нарисовать жирный ноль, и глаза уцепили в углу накорябанную фамилию — «Крышкин». Тот самый?! Из-за которого звонили? А он... Нестор Петрович отчетливо припомнил, куда именно он послал эту Борисовну, и схватился за голову. Застонал. Перезвонить? Просить прощения?! Да что же это такое происходит!? — думал он, в ужасе оглядываясь, и ему вдруг померещилось, что на стенах повсюду один за другим раскрываются глаза и впериваются в него в ожидании: что же он сделает, как поступит?

Огромные, черные, они моргали ресницами, будто стены кишели тараканами или сороконожками. Ему показалось, что воздух завибрировал от моргания и взмахов ресниц. Он выхватил из стола тюбик с клеем, которым собирался соединить зачетные листы по окончании. Он сгреб листы и, выдавливая клей, стал лепить бумагу на стены, прямо на моргающих тварей. Он спотыкался о столы и стулья. Он взбирался на них, чтобы дотянуться до самого верха стен, но новые глаза прорезались на потолке и тоже начинали моргать. Через полчаса он обклеил весь кабинет от пола до потолка. Как ему могло хватить на такое двух десятков листов и маленького тюбика клея, Нестора Петровича даже не удивило. Он укрылся от Брейндропа! Но за оконными стеклами роями мух зажужжали и затрепыхались, как колибри, новые глаза. Он затравленно озирался по сторонам, ища, чем бы занавесить окна. Он сорвал пиджак и разодрал на лоскуты, потом брюки, рубашку. Он затыкал и завешивал стекла, пока, наконец, не остался в кромешной тьме.

В дверь робко постучали.

— Чего вам надо? Убирайтесь все!.. — воскликнул Нестор Петрович. Осколки вазы валялись на полу и, затоптанные, умирали гвоздики.

— Нам бы экзамен поставить. — Донеслось из-за двери. Нестору Петровичу почудилось какое-то напряжение в голосе. Ожидание... опасение... Страх?! Да ведь они же боятся меня, — подумал он, — несмотря ни на что! Сколько угодно они могут учить и готовиться, и знать они могут на десять с плюсом, но я все равно могу не-по-ста-вить. Без причины. — Он затрясся, хихикая. — Кое-кто взбрыкнет. Конечно! — Черт с ним! А остальные, как миленькие, приползут на пересдачу, вторую, десятую, и будут ходить за мной, и будут ждать моей милости!

— Никто не сдал, убирайтесь к черту! — Заорал он, обращаясь к тем, что сгрудились за дверью.

— Как же так?

Гурьбой ввалились студенты и стали удивленно озираться по сторонам. Зачетные листки на стенах шевелились. Окна были плотно закрыты лохмотьями. Свет от коридорных ламп высветил сидящего на столе химика. Тот был в одних трусах — желтых с алыми маками. Студенты зашептались и кто-то побежал, как показалось Харловскому, за подмогой. Ну и что. Ему было все равно.

— Может быть, мы как-нибудь договоримся? — Многозначительно кивнул тонкий студент с невыразительным лицом. «Крышкин», — припомнил Нестор Петрович.

— А что? Очень даже можем договориться. Давай зачетку. — Также многозначительно, ласково ответил Харловский, слезая со стола, и кивнул остальным: — Давайте все зачетки.

Группа ощерилась зачетками, чьи раскрытые корешки показались Нестору Петровичу распахнутыми ртами, полными острых зубов, и эти рты сейчас тянулись со всех сторон к нему. Требуя крови. — Зубастые твари, а не зачетки. Он отшатнулся, дико вращая глазами, и щурясь в полумраке, а потом неожиданно набрался храбрости. Самсоном он бросился на тварей и стал раздирать их львиные пасти. Мертвые зачетки падали на пол. Студенты повыскакивали из кабинета. Нестор Петрович с улюлюканьем бросился вдогонку.

Студенты разбежались. Навстречу Харловскому по коридору спешила охрана. А следом за ними — завкафедрой и ректор, и физрук, и генерал в мундире, и участковый, и судья с прокурором, и еще какие-то люди.

— Харловский, мы Вас выгоним. — Кричал ректор.

— И вас, наконец-то, заберут в армию. — Вторил генерал.

— За Ваши преступления вас посадят. — Возразил прокурор. Судья кивнул.

Перед глазами у Харловского поплыли морозные пейзажи Сибири и угрюмые окрестности Колымы. «Зона» шершаво заскребла под ложечкой.

— Химика по блюду показывают. — Вернул его к действительности чей-то голос.

Харловский опомнился. Храбрость, обретенная в схватке с зачетками, вновь забурлила, и спущенной пружиной Нестор Петрович метнулся и стал расталкивать всех, кто возникал на пути, он то подпрыгивал, то взлетал, уворачиваясь от рук, пытающихся схватить его за трусы. Вскоре он выбрался из образовавшейся толпы и бросился к лестницам. Лишь ставшие серыми в полутьме маки трепыхались на тающем бледном пятне. Химик с ходу нырнул в лифтап, хотя обычно пользовался лестницами. Лифтап — вертикальный коридор, соединяющий все шесть ярусов институтского древа, с закручивающимися по стенам его квадратного поперечника пролетами лестниц. Нестор Петрович рухнул в этот коридор, как будто бросился с обрыва, и понесся, но не вниз в фойе, — он взмыл вверх, туда, где на шестом, все это время работал недремлющий Брейндроп. В последнем отчаянном порыве Нестор Петрович решил разломать дьявольскую машину.

Он распахнул дверь и в лицо ему ударил спертый воздух, насквозь пропитанный наимерзейшей вонью. Помещение было полно перегноя, похоже, капустного. Стены покрывала плесень и диковинные расцвеченные радужкой лишайники, что-то пузырилось и поблескивало. Посередине помещения в жиже плавала черепушка, внутри которой виднелась студенистая, неприятная на вид субстанция. Гниль, кругом гниль. Из жижи рядом с черепушкой торчал разбухший деревянный стул, покрытый рыжими и белесыми пятнами. Все, что осталось от Брейндропа, — понял Нестор Петрович, и, закрыв дверь, сполз по ней спиною. Брейндроп, издох через две недели, когда сюда перестали заходить за ненадобностью. — Наверняка, так все и случилось, потому что собственные его научные изыскания всегда кончались именно так: он следил за пробирками до отчетной конференции, где докладывал о «почти полном» завершении и «в целом, успешном» выполнении. А потом недоделки отправлялись в подсобки лабораторий, с глаз долой. А если вконец становились непотребны — то и на помойку. Вот оно — то же самое. Какой-то псих-холог провел исследование, вынудил студенток одеться, и теперь строчит докторскую. А с ним пяток будущих кандидатов в поте лица строят графики, сводят таблицы, — а Брейндроп догнивает. А теперь он, Харловский, из-за этой кучи дряни за дверью взял и спустил в... химик сплюнул, всю свою жизнь. Он уткнулся в голые коленки и вдруг зарыдал, размазывая по щекам, по плечам и груди грязь и соленую влагу.

Снизу донесся чеканный шаг. Нестор Петрович не встал, не побежал, не попробовал скрыться. Только лениво взглянул на фигуры в военной форме, механически точные, твердо ступающие по коридору. Армия за ним? Конвой? Лица солдатиков были суровы, загорелы, тонкие губы сжаты, на лицах читалось презрение. Верно, презирайте меня. Они смотрели в упор. И Харловский тоже изучающе посмотрел. Не такими уж бравыми они оказались. Кители замызганы, кокарды потускнели, береты на макушках — то так, то эдак, да еще разных цветов, а кое-кто даже стоял с непокрытой головой (торчащие «ежики» наполнили Харловского неприязненным волнением). Кто-то смолил сигаретку и плевал под ноги, кто-то игрался с винтовкой. Двоечники, — подумал Нестор Петрович, и тут в его голове мелькнула мысль, а с нею — проблеск надежды. Он вгляделся в лица и стал припоминать их — собственных двоечников, давно отчисленных из института. Его губы расплылись в ухмылке.

Его развернули лицом к двери Брейндропа и за спиной кто-то сухо огласил приговор. Защелкали затворы и сердце Нестора Петровича наполнилось мучительным ожиданием: он начал узнавать. За мгновение до того, как раздалось «Пли!», он заголосил. Он кричал во всю ширь, выдавливал голос из глотки, из легких, пока не подавился собственным криком. Он замахал руками, отгоняя мрачных гостей и гоня прочь все кошмарные перемены. Он просыпался...

3

Оставить комментарий (будет виден только после проверки)