Поставить и узнать оценки, написать или почитать отзывы можно на странице Лаборатории фантастики

Слово поэта

Век поэтов мимолетен — 
недолет, пролет, полет, 
Побываешь в переплете — 
встанешь в книжный переплет, 
По стихам узнаешь думы 
по страданию — талант. 
Дескать, жнем свою беду мы 
и не требуем наград.

А. Градский

1.

Плохо поставленный голос дребезжал под аккомпанемент старенькой, как ее владелец, гитары. Человек с тренированным слухом легко бы заметил, что голос поющего иногда словно бы застревает на одной ноте, иногда делается очень уж высоким. Впрочем, в большинстве своем не искушенные люди останавливались, прислушивались, проходили мимо. Имелась и постоянная аудитория. Две-три бабульки шушукались, поправляя платки и качая головами и крыльями.

— Это он про Кормильцева!

— Его, его самого. Вот упырь-лиходей! Хозяйство разорил, а какая птица прежде водилась! Какое стадо было! А после него — ничего не осталось, за сущие копейки пошло...

— Себе зато хоромы... дворец ишь возвысил!

Старички бойко принимались вспоминать былое. Иной закипит вдруг: мол, будь я помоложе, как в надцатом году, спуску бы не дал, самую-то харю начистил да выволок за бороденку на площадь перед народом ответ держать...

Слушателей было немного, но певца это не стесняло. Когда он впервые вышел на площадь, их было еще меньше, да и те — тыкали пальцами, скалились. Но нет, приучил. Пускай старики, но теперь-то хоть слушают. А там, глядишь, подросток застынет, разинув рот, или кто из молодых — косматый и черный или раскрашенный и лысый — подойдет, бросит монетку, подбодрит: «Так держать, папаша!»

В этот раз народу собралось больше обыкновенного и волнение людей прибывало сверх обычного. Возмущение, разбуженное едкими словами песни, подогревалось. Старики припоминали обиды, а среди прочих и вовсе не старики находили что-нибудь обидное. Например, всплыло, что недостача, которую недавно с неплательщиков переложили на крылья порядочных граждан, — вовсе дело скверное, или новый порядок расчета зарплаты, сокративший вдруг последнюю вдвое, потому что премии, положенные компенсировать уменьшение ставки, выплачиваются не всем и не всегда, и не в полном объеме. Да и мало ли чего случается в жизни простого человека?!

На этой волне певца охватил азарт, и он грянул новую, позавчера присочиненную частушку о главвраче Здравине, собирающем ежедневный процент с отделения деньгами и натурой, а при отсутствии — и анализами. Кто-то засмеялся, кто-то даже зааплодировал.

В самый разгар концерта на площадь шлепнулась серебристая машина с эмблемой охраны правопорядка. Из машины выбрались пятеро крепких парней с недобрыми взглядами и квадратными кулаками. Формы на них не было. Люди бросились кто куда и площадь опустела раньше, чем мрачные фигуры успели приблизиться. Один только артист, закрыв от усердия глаза, бренчал что есть сил.

Опомнился он, когда стало совсем поздно. Пятеро окружили его. Стали задавать разные вопросы больше для порядку, нежели всерьез желая получить ответ. Он насупился и, поскольку бежать было некуда, а отвечать — бессмысленно, стоял молча, уставившись на трещины в асфальте и редкие пучки травы, пробивающиеся наружу.

Крепыши еще походили вокруг да и стали охаживать бедолагу. Били хоть и сильно, но тактично. Из уважения ли к возрасту, по другой ли причине лица не разбивали, костей не ломали. Повалили, попинали, сколько положено, связали крылья узлом за спиной, сильно при этом вывихнув, но опять же — не поломав. Хоть и могли. На деньги не позарились: помочились в шляпу и водрузили неудачливому артисту на перепачканную седую макушку — монеты желтыми слезами побежали по щекам. Собрались разбить гитару об голову, но опять отчего-то передумали. Забрались в махолет и умчались восвояси.

Между тем завечерело, и прозрачный воздух подернулся дымкой. Стало свежо. Певец кое-как поднялся на ноги. Со стонами и бранью попытался распутать крылья — тщетно, подобрал гитару и побрел, опираясь на нее, прочь с площади.

Рядом бесшумно опустился дорогой черный «Седай» с оборками и украшениями, и приветливый голос позвал старика:

— Илья Борисович, милый Вы наш! Простите, что опоздал. Не прощу себе... Если б мне доложили раньше — никак не допустил бы такого. Что творится — заслуженного максимовского поэта!.. Да Вы, ради бога, садитесь...

Старик недоверчиво протиснулся в салон, скрипя зубами всякий раз, когда перемятые крылья во что-то упирались.

— Ах, подлецы, ай, негодяи! Да как же можно так с почтенным человеком!..

— Переживу, — буркнул поэт, отмахнувшись. — А Вы кто будете?

— Да я, Илья Борисович, из столицы проездом. Читал Ваши книжки. Полон высочайшего почтения к Вашему таланту, так сказать. И вот, будучи проездом, захотел навестить, встретиться, так сказать, лицом с настоящим великим человеком. А тут такое дело! Но я, знаете ли, безучастным не буду. Я, знаете ли, тоже кое-что могу и в столице тоже кое-кому обязательно доложу, что в Максиме на центральной площади творится. На служебном аутомобиле в выходной-то день!..

— Без формы они были.

— Ничего-ничего. Разберемся, в чем бы они там ни были. А Вы, Илья Борисович, что теперь собираетесь делать?

— Петь.

— Вот это правильно. Вот от искреннего сердца хочу сказать, что я Вас, Илья Борисович, еще больше зауважал. Так с ними и надо. Я вот что еще скажу: пойте, Илья Борисович, про все, что на душе лежит, что давно накипело и просится наружу. Открывайте людям глаза. Про воровство, про взятки, про обман и несправедливость. Даже про нынешнего Главу можно. Ничего не бойтесь. Вас, так сказать, столица поддержит. Это я вам обещаю. А если что — разыщите меня. Вы уж не стесняйтесь. Никита Игнатьевич я, Сермяжный.

Назвавшийся Сермяжным, поджарый мужчина с невыразительным лицом, но с ощутимой аурой уверенности в себе, которая даже как-то противоречила недавнему его слогу, протянул карточку и пачку новеньких хрустящих банкнот. Старик поморщился. От боли или еще от чего. Карточку взял, а деньги бросил на сиденье и махнул рукой. Стал выбираться. Помедлил. Поднял пачку и выдернул одну банкноту, отчего несколько других рассыпались. И вышел.

2.

Неделю Илья Борисович Охлопков, заслуженный поэт Максимовской рощи, а ныне безвестный бард и исполнитель собственных памфлетов приходил в себя, поправлял здоровье и думал о будущем. А потом возьми и выйди снова на площадь, где опять, как и прежде, люди проходили мимо, не оглядываясь на застывшего в немом ожидании старика. Поэт опасливо покосился по сторонам да и запел новую песню, ядовитые слова которой пылали в нем и сами рвались из глотки.

Под конец песни уже несколько человек стояли поодаль, ободряли, смеялись. И он сам засмеялся-задребезжал. Спел еще. Ничего не случилось ни в этот день, ни в следующий. Зато людей ото дня стало прибавляться, а иной раз Илья Борисович замечал кого-нибудь особенно активного, и тот начинал взывать к народному сознанию, показывая пальцем на старика, декламировал о гражданском долге и подвиге обыкновенного человека. Словно невзначай поэт обнаруживал на периферии зрения людей в форме, по-видимому, следивших за порядком. Не раз и не два концерты его заканчивались митингами против главврача Здравина, продажного судьи Слепцова, против непорядочных чиновников.

Иногда к толпе его слушателей присоединялись группы подростков вроде тех, косматых или бритых, с лентами на рукавах, с плакатами за справедливость и честность.

Признаться, Илью Борисовича это настораживало. Однако он не мог сказать, что именно его беспокоит: такая неожиданная и, очевидно, не случайная поддержка или все растущие масштабы события, ведущего к неведомому пока финалу.

Случилось однажды и такое: на площади появились пятеро громил, старых знакомцев. Теперь на них виднелись знаки личной охраны максимовского Главы. Наученный прежним печальным опытом, Илья Борисович их сразу заприметил. Некоторые слушатели, впрочем, тоже. Толпа пришла в волнение. Кое-кто улизнул. Но нашлись и такие, кто выступил вперед с призывом дать отпор. До драки, впрочем, не дошло. Громили потоптались и в конце концов убрались с площади. Илья Борисович по этому поводу с удвоенной желчью разлил новую прибаутку. В ответ раздались смех и аплодисменты.

Что-то замаячило в голове Ильи Борисовича, когда в предвестии будущих выборов наряду с прочими началась активная кампания в поддержку Никиты Сермяжного. Новый депутат обещал навести порядок и приводил в пример поэта и гражданина Илью Охлопкова, который, по его словам, в одиночку объявил войну беззаконию и несправедливости:

— ...Пример Ильи Борисовича, так сказать, подтолкнул меня объявить собственную войну и искать теперь поддержки сознательных моих сограждан, чтобы, так сказать, вместе навести порядок и добиться новой, лучшей жизни.

Концерты Охлопкова все чаще стали превращаться в демонстрации в поддержку Сермяжного, которого теперь объявляли «Спасителем земли Максимовской». Илье Борисовичу это так не понравилось, что он перестал появляться на площади. Не сказать, что он что-то имел против своего тайного благодетеля, а участие столичного депутата в судьбе поэта Охлопкова, стало теперь очевидным — однако, возраст сделал поэта упрямым и подозрительным.

Он заперся дома, дважды в день смотрел новости и дважды — выходил из дома: за продуктами и за свежей газетой. Концерты на площади, однако, не прекратились: молодежные бригады с ленточками на плечах пели охлопковские песни и скандировали имя Сермяжного. Илья Борисович злился на телеблюдо, обзывал дураком и бросался писать. Это близкое к безысходному состояние привело к тому, что он много сочинял в эти дни. Писал стихи, не злободневные эпиграммы, не обличающие побасенки, а настоящие выстраданные стихи:

...Что я вижу вокруг — мельтешащие страшные тени.
Глотки пьют мою жизнь и никак не насытиться им.
Боль — отчизна моя, на до крови разбитых коленях,
Ты нага и безбожна и к детям жестока своим.

Однажды под вечер он, опять раздраженный, сидел за письменным столом, черкал черновики, испещренные иероглифами старческого почерка.

Позже, припоминая, он отметил, что неподалеку опустился массивный махолет. Были какие-то шаги и необъяснимое напряжение в груди, разорвавшееся в конце звуком выбиваемой двери. Остальное помнилось очень смутно и обрывочно. Фигуры в форме оперативников в масках. Мешок, в который сгребли его рукописи. Липкое, стянувшее его губы и щеки. Ладони, кулаки, подошвы ботинок — самих ударов он не помнил. Свежий воздух. Темнота. Бурчик, вроде таких, которые предутренним часом собирают по улицам пьяниц и беспризорников.

Очнулся Илья Борисович в подвале, связанным. Голова кружилась и мутило. Он как мог устроился, чтобы дать покой телу и, очевидно, получившей свое голове.

Позже его перевели в другое место, в светлую комнату с мягкими стенами и решетками на окнах. В комнате совсем не было мелких предметов. На вопросы его никто не отвечал. Кормили исправно. Давали какие-то таблетки, но Илья Борисович научился их незаметно выплевывать.

Припоминая последние события, он более всего страдал от невозможности писать. Он правил стихи, проговаривая их вслух и про себя, но мысли его скоро сбивались, и он начинал путаться. Все, что удалось вспомнить из написанного накануне, в конце концов полностью растворилось в небытии.

3.

Когда Охлопкова вывели, обращались с ним совсем по-другому: говорили вежливо, внимательно, переодели, попудрили, а потом вытолкнули в слепящий океан ламп и прожекторов. Сам Сермяжный бросился к нему, не скрывая слез радости. Новый Глава обнял старика, выразил благодарность от имени всех горожан, жителей области и от себя лично. Ведущий ободряюще попросил поэта сказать свое слово, а когда Илья Борисович заупрямился, ловко отобрал микрофон и, сославшись на усталость народного героя, потихоньку выпроводил того назад за сцену.

Оказавшись дома, Охлопков узнал, что на волне народного гнева, вызванного арестом максимовского поэта, Сермяжный добился досрочных выборов, где легко одержал победу. Поэт был публично спасен. Бывший Глава Рощи — отправлен в отставку.

Главврач Здравин, судья Слепцов, директор «Максторфа» Виктор Жадина и другие явились с повинными головами, публично покаялись, с негодованием объявили о злостных нарушениях, допущенных вороватыми их помощниками и заместителями, клялись именами предков и на толстом томе Свода законов Леса принять меры и восстановить справедливость. Черновики Охлопкова так и не были найдены. Последнее досадовало Илью Борисовича более всего. Его несколько раз приглашали для интервью, но он отказывался. На площади не появлялся и пребывал в скверном расположении духа.

Между тем, мостовая в городе продолжала расползаться. Цены на торфяную закваску для махолетов выросли, а с ними — и на все остальное. Музей поэта Баянова, против усилий прежнего департамента культуры пытавшийся сохраниться на прежнем месте, теперь был окончательно изгнан на окраину Максимы, потерял часть фондов и был втянут в длительную реконструкцию. В помещениях бывшего музея, занимавших выгодное место на центральной улице, были открыты кафе и ночное казино с номерами. Территория городского пляжа распродана, огорожена и зазеленела пузатыми коттеджами.

Охлопков писал. Яд лился с его пера. А потом однажды, прихватив старую гитару, поэт снова вышел на площадь.

Поджарый мужчина с невыразительным лицом, занявший кабинет Главы Максимовской рощи, листал заголовки сводок и отчетов, отобранных для него лично помощником, когда тот постучал в дверь. Сермяжный вопросительно взглянул на вошедшего. Помощник нового Главы, отлично зарекомендовавший себя еще при прежнем, ответил:

— Поэт Охлопков.

— Опять поет?

— Поет.

— О чем?

— Обо всем. О больницах, музеях, пляже, главвраче, прокуроре, о столичных домах отдыха в Роще, о новом Главе.

— О Главе тоже?

Вошедший кивнул:

— Надо что-нибудь предпринять?

— Нет-нет, боже упаси. Мы ведь не дикари. Да и зачем повторять прежние ошибки?! А людей вокруг много?

— Не больше сотни. Пока...

— Я вот считаю, что нам необходимо оказать поддержку народному, так сказать, герою и поэту. А чем больше, Глеб Сергеич, будет народу, тем даже лучше...

Вторую неделю Охлопков пел на площади, и число слушателей с каждым днем росло. Еще бы. Он теперь звезда, персона грата, а не просто стручок с гитарой. Вот только одышка одолела. Простыл. Или нервы. Или все-таки возраст. Он пел, часто переводя дух. Что-нибудь говорил людям. Или делал глоток воды.

В этот день народу было особенно много и каждую минуту прибывало еще. А потом грузно приземлились два тяжелых, разрисованных рекламой махолета прямо позади него и стали разгружать оборудование. Не успел он опомниться, — грянула музыка: его собственные мотивы, приправленные грохотом и визгом инструментов, его собственные слова полугодовой давности. Девицы в рваных джинсах порхали вокруг него, махали игрушечными гитарами, и очень скоро поэт был окружен молодой плотью. Дыханье его сбилось. От шума и мельтешения закружилась голова. И вдруг он стал участником бешеного спектакля, в котором его собственные стихи, будто перевернутые с ног на голову, издевались над ним.

...Боль — отчизна моя, на до крови разбитых коленях,
Ты нага и бесстыжа...

А потом девицы поскидывали куртки, и старик оказался зажат хороводом грудей. В сознании отпечатались строчки утерянного стихотворения. Поэт вспомнил его. Под крылом заныло, и он опять будто стал задыхаться.

Толпа ахнула. Кто-то возмущенно отпрянул, но еще больше людей приближалось, чтобы поглазеть на удивительное зрелище. Подсадные в толпе улюлюкали. Десятка полтора ниоткуда взявшихся лотков продавали напитки и сладости.

Музыка стала громче. Под песни поэта Охлопкова девушки раздевались, ползали по сцене, трясли грудями и раздвигали ноги. В глазах Ильи Борисовича померкло, а потом темноту прорезал свет, в котором проступило видение.

...В белом зале в белых одеждах херувима человек с невыразительным лицом, сверкая каплями глицериновых слез, объявляет о возвращении народу утерянного наследия поэта Охлопкова, скоропостижно скончавшегося в день собственного триумфа...

— Нет! — попытался закричать, выдавить из себя Илья Борисович. — Нет! — Но воздуха не хватало. Губы шевелились, но глотка, легкие не слушались: ни звука не раздалось.

Поэт был мертв.

4

Оставить комментарий (будет виден только после проверки)