Поставить и узнать оценки, написать или почитать отзывы можно на странице Лаборатории фантастики

Конец сезона

Умчался грохот последнего поезда. Утихла дрожь железнодорожного полотна, и из тени выступили девять темных фигур: загорелые и мускулистые, одетые только в набедренные повязки, мужчины сжимали в ладонях огромные молоты.

И следом послышались удары о металл. Звон превратился в гул, а потом в лязг сдираемого полотна: мужчины стали выбивать костыли, отбрасывать — натужно, с тяжелым «Хой!» — длинные рельсы, используя молоты как рычаги, переворачивать бетонные шпалы, успевшие за три месяца врасти в землю. И так слаженно, так точно и складно двигались их руки, вспухали мышцы, сгибались и разгибались спины, что невозможное для других дело, в конце концов было сделано.

Когда пути были разобраны, перед самым краем полотна, удирающего через редкий кустарник прочь, опустились металлические створки с красным, как южная роза, кругом. Только белели слова: Subsisto ullus iens! — «остановись, всякий». Ворота отрезали вокзал, как ломоть хлеба, от прочего мира, и почти сразу будничное бормотание вокзала стихло.

Девять черных мужчин вышли на широкую дорогу и медленно пошли в сторону города. Город испуганно прижимался к блестящему животу моря. Следом на некотором отдалении по избитому асфальту ступали, спотыкаясь, работники вокзала в пиджаках и юнифах, и вместе с ними в такой же торжественной медлительности ехали легковые автомобили, автобусы, скутеры, велосипеды, грузовики.

Через час черные люди вошли в город: мимо фонтана, мимо праздничной вывески «Город А», мимо хрустящих баннеров-хамелеонов, каждые тридцать секунд сменяющих свой рисунок. Они двигались: по стрелам улиц, вдоль ровных квадратов городских кварталов. Кое-где сновали местные жители, вышедшие на улицы с мешками и граблями для уборки дорог, тротуаров и клочков зелени от окурков, пакетов, пивных бутылок и использованных презервативов. Завидев девятерых, все они как были — с граблями и мешками — прибавились к идущим. Те из жителей, кто оставался еще в домах, сдирали с окон звукоизоляторы, шумопоглотители и бежали следом. Девятеро шли и, даже когда огромная тень легла на их лица и спины, не остановились.

Шествие, больше похожее на неторопливый поток, на замедленную штормовую волну, захватывало один квартал за другим, двигаясь замысловато по дорогам с односторонним движением. Эта головастая змея вдруг меняла направление вправо или влево под прямым углом, пока тело ее, видимое на перекрестках, продолжало ленивый ход по соседней улице и даже по следующей. Шли усталые «ночные бабочки» с поплывшим макияжем и помятыми одеждами, хозяйки пансионатов и постоялых дворов — старухи в сарафанах или юбках, двигались полисмены и работники ГАИ в игрушечных автомобилях, продавцы арбузов и мороженого с коробками и тележками, торговцы водой и лимонадом с бочонками, а то и с бочками, на запряженных в них скутерах и мелких авто. Тем временем тень делалась обширней и гуще.

Когда процессия миновала высокий берег, из маяка выкарабкался и спустился вниз, ловкий, как обезьяна, смотритель в серых штанах и тельняшке. Полосатые матросы и капитаны в белоснежных кителях оставляли усталые свои суда, дни и ночи извозившие гостей города по исполосованному килями морскому полотнищу. А следом и владельцы яхт в шортах с сигарами или связками ключей. Дети ругались и хихикали, и порхали вокруг, похожие на огромных южных стрекоз. Повсюду с берегов сползла зеркальная чешуя пляжных ковров, обнажая кашляющие сыростью камни и песок.

Черные люди шли и следом, не обгоняя и не отставая, шли и катились двадцать две тысячи человек — все население города А, вынося, как сор из избы, последние следы пребывания тех, кто утром сегодня забился в вагоны поезда. Показался берег. Змеиное тело почти полностью вползло в тень.

Движение прекратилось там, где острый лоскут суши впивался в бок моря. Над людьми и городом возвышалась фигура, и ростом она была выше даже телевизионного шпиля. Она была воистину огромной, и тень ее лежала на городе уродливым пятном, растянувшись от побережья до самой последней улицы. Очерки рук ее, поднятых над головой, упирались в самую окраину, так что воистину тень эта лежала на городе.

Фигура была сделана из бревен и прутьев, из кусков ткани и рулонов бумаги, сплетенных, перевязанных и спутанных между собой. Под мышкой у фигуры сиял отраженным светом скатанный в трубку ковер — одной его площади хватило бы, чтобы накрыть все ближайшие к морю кварталы. На ногах фигуры были надеты грубо сделанные сланцы, размером с небольшой санаторий со всеми его корпусами. На голове высоко в небе виднелась белая широкополая шляпа.

Девятеро обошли фигуру, образовав редкий круг, пустоты в котором тотчас заполнили полисмены и пожарники, и владельцы яхт, и таксисты, бросившие свои авто выше набережной. Остальные подходили ближе, швыряли к огромным ногам то, что несли с собой — мешки, ящики, коробки, бочонки — и возвращались, уступая место. Толпа окружила поскрипывающую на резвом морском ветру гигантскую куклу толстым маслянистым кольцом. Очень скоро у ног исполина выросла бесформенная груда. Когда все, что было принесено, оказалось брошено к ногам куклы, девять черных мужчин подступили к ней. В их руках горели факелы. Глотки затянули песнопение.

Факелы зажгли ступни исполина и всякую всячину, побросанную у ног, и пламя, сначала медленно, но постепенно набирая силу и ловкость, забиралось все выше. Здесь и там на теле начинали струиться оранжевые сполохи. А еще через некоторое время кукла запылала. Жар, поднявшийся при этом, был так велик, что на город на несколько минут вернулось лето — прошедшее и отобранное у жителей теми, кто утром убрался из города.

«Ночные бабочки» поскидывали наряды в общий костер, а следом за ними — капитаны и матросы, хозяйки пансионатов и постоялых дворов, продавцы, полисмены и даже смотритель маяка — и очень скоро все: стар и мал — плясали на берегу нагишом. Кукла пылала и тень ее, лежащая на городе, стала терять свои очертания, контуры дрожали и пульсировали, а сама тень рассеивалась по мере того, как сгорала кукла.

Но еще прежде, чем кукла обуглилась окончательно, над внезапно притихшими волнами, над ставшей неожиданно гладкой поверхностью моря встали из пучины медузы — каждая с девятиэтажный дом. И были их сотни и сотни, толпящихся до самого горизонта. Они стояли и их прозрачные тела пенились и переливались огнями, отражая закатное солнце и гаснущее пламя. Они стояли, удовлетворенно перебирая по воде концами щупалец. Потом медузы убрались под воду. Им еще предстояло спрятаться в глубине прежде, чем море замерзнет и покроется сахарной коркой.

Люди плясали, а в небе кружили чайки, и голуби, и воробьи, и даже пестрые попугаи из местных зверинцев. И везде вокруг: в тени домов, под кустами и оградами, — сидели и лежали кошки — тысячи кошек, белых и черных, пестрых и дымчатых, больших и котят — все они щурили свои желтые глаза.

В первый день осени жители курортного города А сожгли на берегу чучело туриста. Фигура обуглилась и рассыпалась пеплом, который резвый морской ветер тут же развеял без остатка. Уже на город сходил вечер. В подступающих сумерках оранжевое марево разлилось медом — листья деревьев, кирпичи в стенах, камни мостовых, черепица крыш, прямоугольники баннеров, тела танцующих людей, кошачьи зрачки — все зазолотилось.

Солнце зашло и все погасло, но золотое сияние, как плед, как теплое одеяло, укрыло город на долгие девять месяцев.

3

Оставить комментарий (будет виден только после проверки)