Поезд на Фантакон

За горизонт уходила степь,
и где-то бодро бежал по ней
Поезд, идущий в небо на Сурхарбан.
Олег Медведев

аленькая комната. Свет из окна. Заправленная кровать. Шкаф у стены. Черная дверь в углу, в котором сгустились все тени этой призрачной ночи. Плоская круглая люстра под потолком. Стол. Двухколенная настольная лампа. Темная фигура посередине. Мальчик склонился над столом. Лампа вспыхнула, высвечивая корку пыли, покрывающую подоконник, стол, кровать и даже ковер на полу. Дрожащий свет — напряжение скачет? — обозначил на стенах прямоугольники — детские рисунки, вырезки из газет и фотографии: парусники, самолеты, паровозы. Под стеклом на столе — силуэт летучего голландца на фоне бури. Опять рисунки. Ощетинившийся нос паровоза. Космические корабли. Открытка и газета. Открытка лежит так, что рисунок не виден, зато можно прочитать короткую записку:

«...приезжайте с мамой на каникулы. Покажу тебе местечко не хуже нашей станции. Твой Вольц».

Заголовок газеты виден отчетливо — жесткие буквы без засечек, все заглавные: «Безопасность железных дорог». Текст статьи расползается букашками-буквами по бумаге — не разобрать. Фотографии: на одной — старая железнодорожная станция, на второй можно угадать бок поваленного вагона. По фигуре, склонившейся над газетой, пробегает судорога. Распахивается форточка. Лампочка, наконец, гаснет. Мальчик замирает тенью посередине комнаты, закрывает лицо руками. Остатки света вытекают через форточку, и на мгновение за его спиной становятся заметны дымящиеся тени — крылья? Фигура размывается, растворяется в сумраке.

чередь за проездными купонами качалась в танце, исполненном загадочного смысла. Пять дупел-касс одинакового калибра и пять шевелящихся, извивающихся, крошащихся и снова вытягивающихся хвостов — люди от скуки приплясывали, переходили из очереди в очередь, покрикивали, ссорились, выясняли, кто первый, и доказывали свои права.

Единственное, что я не люблю в поездах — мороку с купонами. Выезжаю я нечасто и потому всегда успеваю позабыть, каких трудов это стоило в прошлый раз. Вернее, именно прошлый раз я помню отлично: за месяц до отбытия мне достался убогий подвесной гамак в переполненном вагоне. Худая и бледная соседка внизу, рыча полканом по любому поводу, за десять часов перелета так и не дала мне спуститься.

Именно поэтому, когда решение поехать на Фантакон созрело во мне окончательно, я, не мешкая, озаботился купоном, твердо решив, что пойду на все, лишь бы не висеть под потолком вяленым цыпленком. Сказано сделано — я отправился сразу же, и, ясное дело, без толку. Протанцевал перед кассой полчаса, чтобы узнать что... эээ... продажа производится за сорок восемь дней до отправления. Рано явился, в общем.

Тогда я явился попозже, за сорок пять дней. Доплясав до дупла, я оказался перед кассиршей с драконьим чепцом на голове. Мы долго торговались. Кассирша ссылалась на бронь и все норовила всучить мне место в гамаке. Утомленный вокзальной пляской, я не был уже ни добродушен, ни доброжелателен. Я протестующе хлопал крыльями и в крепких выражениях, что для меня нетипично, гнул свою линию, не уходя и никого не пуская. Наконец, удалось сторговаться на место возле уборной, и большего не удалось добиться ни топаньем, ни хлопаньем, ни нытьем. Драконша сделалась неумолимой. Стоило мне отойти, как оконный пузырь затянулся изумрудной паутиной — обед. Танцующая очередь возмущенно замерла, конвульсивно дернулась и распалась, и бренные останки были тотчас пожраны четырьмя другими. Механический голос объявил очередную посадку, когда я вылетел прочь и нырнул в слепящий свет и свежий воздух раннего вечера.

И вот, в назначенный день я выпорхнул из автобуса на привокзальную площадь. Я всегда любуюсь Максимовским вокзалом. Толстые стволы-колонны, стянутые в верхушках, образуют купол. Под куполом один над другим — ярусы: нижний для касс, второй и третий для ожидающих прибытия или отправления. Сейчас, с купоном в кармане, я без раздражения понаблюдал вокзальный фокстрот и полетел к выходу в сторону платформы. Наперерез мне в отчаянном порыве бросилась стайка темнокрылых сирен. Едва завидев их, пестро разодетых, метнувшихся в мою сторону, я сделал страшное лицо и замахал руками: чур меня, не хочу быть вечным «молодым», не хочу ни богатства, ни долгой дороги, ни казенного дома. То немногое свое, что лежит в карманах — дороже. Я выскочил из вокзала за мгновенье до того, как первая сирена защелкала возле меня своими блестящими зубами.

Платформы — огромные параболические ветви, раскинутые в четыре стороны света: плоские и полые. Вместо крон листва бахромой топорщится по сторонам. И, как всегда на платформах, подобно ящерицам на камнях, жарятся в ожидании пассажиров длинные поезда.

Я отыскал свой и стал отсчитывать вагоны. Их разноцветье, сочлененное в змеиное тело, привело меня в замешательство: большие и поменьше, пузатые и вытянутые — похоже, в этом поезде не было двух одинаковых. Дракон нервно подергивался. Я читал надписи и считал номера, но те чередовались вразброд, за 14-м следовал 19-й, а рядом — 6-й и 23-й. Половину названий городов, что красовались на вагонах, я никогда не встречал на карте, другие, наоборот, были хорошо знакомы. Так, «Новый Орлан» и «Салодырь» соседствовали с «Выселками» и «Найдишкой». К названию «Кулебяки» твердая рука синей струей из баллончика дописала тире и «пуп земли», а все, что начиналось суффиксом «Бл.» («ближний»), та же неумолимая рука обратила в крепкое народное слово.

В вагоне царила невозможная духота. Всякие плоскости за время ожидания раскалились так, что любое ненарочное прикосновение каралось ноющим ожогом. Поскольку таким уже было начало пути, — сами собой возникали опасения, что в конце его намечаются кипящая смола и черти со сковородками. С гамаков свисали носки, торчали крылья, ремни и ручки сумок. На полу угловато торчали чемоданы и дорожные крылажки. В жидком от жары воздухе висел зуд переговоров. Туда-сюда сновали отъезжающие и провожающие, и, хотя большая часть пассажиров определенно находилась снаружи, в вагоне было не продохнуть. То и дело хлопала дверь. Будет хлопать всю дорогу, — еще рассеянно подумал я, вытер пот со лба, и несколько секунд смотрел, как саморастворяется салфетка. Кое-как приладил чемоданчик, достал самое необходимое и потом уже только сидел и смотрел на мельтешащих людей, возбужденных или молчаливых.

Поезд еще несколько раз вздрогнул. Объявили отправление. Одновременно в вагон вошли все, кому предстояло делить ближайшие часы и даже дни. Почудилось даже, что внутренности вагона неожиданно сжались, так тесно вдруг стало. А потом медленно за окном поплыл вокзал, люди, и, ускоряясь, деревья и далекий городской пейзаж. Поезд тронулся. Снаружи я неоднократно наблюдал, как это происходит — удивительное зрелище! — головной дракон с прицепленным хвостом встает, он мычит и улюлюкает, вагоны нехотя поднимаются на ноги. Дракон взбегает по искривленной плоскости платформы, забираясь все выше и выше. За ним, убыстряя бег, долбят мозолистыми пятками вагоны. В верхней точке дракон отрывается от платформы и расправляет крылья, один за другим взлетают вагоны — ноги их поджимаются до следующей станции, а маленькие крылышки по бокам начинают трепетать. И вот уже хвостатый змей летит по небу и каждый вагон выхлопывает крыльями общую песню: пфф-пфф... пфф-пфф...

Вспомнив прошлую свою полканшу, я с удовольствием позволил соседу выбраться из гамака и присесть внизу.

— Вы куда? — спросил он.

— На Фантакон. — ответил я, а про себя мечтательно улыбнулся.

— Это где?

— Станция Северомышинск.

— А... далеко. Я у Солончаков сойду.

Подошел глиняный проводник. Он продирался по вагону топча ноги, туфли и все, что оказывалось на пути, так что я едва успел подобраться. Оскаленная драконья физиономия выжидающе смотрела, пока я доставал купон. Зубастая маска, насколько я мог судить, была неподвижной — значит, наш голем будет зубоскалить всю дорогу. А ну и пусть. Я — еду на Фантакон.

Когда поезд набрал высоту и почти коснулся первых облаков, не только пейзаж за окном сделался менее жарким, но и внутри вагонов стало прохладнее. Сковородки уступили свое место в воображении. В вагон пробрались сквозняки и стали покусывать разжаревших пассажиров, пытая на прочность и выискивая среди людей слабых. Но слабых не было: вооружившись бутылкой эля и пачкой подслащенных червяков, всякий был готов сразиться хоть с ураганом.

Вначале я глядел на ползущую внизу под поездом панораму — красота все-таки! Высотки города с жалкими своими кронами остались далеко позади. А с ними — гирлянды проводов и аляповатые чешуйки рекламных щитов, и паукатые сети труб и коммуникаций. Теперь, если и попадались жилые дерева, то больше приземистые, кривенькие, растопырившие бока под солнечными лучами. А больше — обычные деревца, целые рощицы, тут и там торчали неестественно прямые стержни линий эфиропередач. Иногда появлялась, проползала огромный раскинувшийся внизу экран жиденькая полоса кустарника, и в ней иногда — мутно поблескивал ручеек, его серебристая нитка доползала до другого края этого экрана и скрывалась из поля зрения. Где-то совсем вдалеке и внизу вереницами двигались махолеты, похожие на бегущих туда-сюда муравьев-трудяг. Иногда поезд забирался еще выше и тогда глазам открывалась снежно-кипящая равнина облаков, из которой в самом далеке торчали колпаки гор в молочных воротниках. Поезд опускался и снова становились видны зеленые площадки полей с посевами кукурузы или подсолнуха и торчащие фигурки игрушечных деревьев.

Потом, насытив взор видами, дикими и неприрученными, я стал уже без жадности поглядывать в оконный пузырь, а больше на соседей по временному обиталищу, слушал доносящиеся отовсюду звуки, переговоры и возгласы. Кто-то рассказывал, что раз в месяц проезжает этим самым маршрутом, и отправлял комментарии едва ли не каждому кусту и холму. Кто-то, хлюпая, потягивал эль, кто-то шуршал газетой, кто-то склонился над полосой кроссвордов, откуда-то сзади, дальше по вагону, доносились хлесткие хлопки карт, крики и гогот.

Через полтора часа после отправления я решил перекусить, но у нашего голема нашелся лишь кипяток да граненый стакан с трещиной. Мы с соседом скинулись, чем оказались богаты, — у соседа нашлись бутерброды (порционные обеды-самовары трогать пока не хотелось), а я достал заварку, сходил за кипятком и выложил на стол медовые коржики. После нехитрой трапезы, проходившей под аккомпанемент ни к чему не обязывающей беседы, я решил прогуляться по вагонам, поискать Вольца, который тоже хотел отправиться на Фантакон, и должен был быть в этом самом поезде. Я посмотрел сначала в одну сторону, потом — в другую. Так и не надумав, я решительно встал, закрыл глаза и попробовал ухватить самую первую, случайную, неожиданную мысль.

— Что за идиот?! — раздалось где-то очень близко, и раньше, чем я успел открыть глаза, меня толкнуло, перевернуло вокруг оси, едва не опрокинуло и отпустило. А потом я уже глядел вослед двоим: необъятных размеров женщина в пестрой неопределенной одежде пробивала дорогу, и следом ступал невысокий крепыш в брюках и жилете с наколотыми на крыльях рисунками. Едва взглянув на них, я понял, что хочу идти в другую сторону, и отправился, таким образом, против движения в самый хвост поезда. Вагоны друг от друга не отличались: в них одинаково сквозило, одинаково играли в карты, пили, глазели в оконные пузыри, кто-то спал, и его члены безвольно свисали, задевая встающих или идущих. Пространство вагонов так сжалось, и проход стал настолько узким, что, пробираясь, я старался повиснуть в воздухе ровно посередине образовавшегося тоннеля. Еще приходилось следить за тем, чтобы не оказаться случайно на пути голема. В таких случаях я замирал на месте, вжимался в окружающие предметы, по-черепашьи втягивал руки и ноги, крылья, и терпеливо пережидал, как замершая кошка каменеет, обнаружив поблизости занятого своими делами волкодава.

Многие читали. И, шагая из вагона в вагон, я видел распахнутые корешки и погруженные в страницы взгляды. В какой-то момент странная метаморфоза произошла перед моими глазами: ощущение дежа-вю и шум в голове. Сердце мое забилось: люди вокруг оказались бескрылы и также бескрылы герои на обложках. Вернее, сначала, лишь мгновением раньше, я увидел нарисованных, и тотчас осознал перемену в настоящих. Вагон сменялся вагоном, но никто не обернулся, не посмотрел на меня. И я скользил мимо, незамеченный, как будто бесплотный.

На обложках в одном — я видел расплывчатые силуэты, неясные тени, а в следующем — полицейских в униформе, сыщиков в пиджаках или же в котелках и неизменные лупы. Потом были парусники, рыцари верхом и при доспехах, мушкетеры в широкополых шляпах, дикари с копьями и оперенными головами. Был вагон, это я очень хорошо запомнил, где на обложках сверкали пылающими соплами звездолеты и протуберанцами — космические светила, скафандры, зеркальные шлемы. А дальше — играли мускулами субъекты с голыми торсами, с автоматами, с крупнокалиберным арсеналом, с недоодетыми или недораздетыми спутницами, льнущими к ногам своих не то спасителей, не то насильников.

Из обложек в другом вагоне выглядывали чудовища и выряженные в средневековые одеяния остроухие или длинноносые, кривоногие, многолапые твари невиданных пород с арсеналом уже колюще-режущим, а иногда и со светящимися жезлами или массивными книгами. Целый вагон, в котором барышни всех возрастов упоенно листали мягкие книжки: на обложках замерли страстно обнимающие и целующие друг друга, отягощенные узкими брюками и пышными юбками или, наоборот, изнывающие от жары и мокрые от возбуждения нагие партнеры. И снова оружие — ножи и пистолеты, — а с ними — бритые макушки, цепи, кресты, украшенные шрамами головы или только физиономии, хмурые, суровые. Мордашки юношей и девушек, плащи, пиджаки, темные платья, блики на черном латексе, невероятного вида прически, черные или посеребренные волосы, выражения на лицах, означающие сладострастие, и для пущей убедительности — торчащие в уголках ртов симпатичные клыки.

Потом только я понял, что не только люди, но и вагоны здесь не походили на внутренности обычного поезда, с прямыми линиями, с прямоугольными окнами без пузырей, без гамаков, зато с полками. Все это как-то сразу надвинулось. Сам собой вспомнился старый позабытый сон, в котором крохотным мальчиком я перепрыгивал со шпалы на шпалу, держась за материнскую руку, которая шла рядом, и не было у нее крыльев за спиной. Происходящее стало напоминать замедленную кинопленку. Шум в голове, похожий на жужжание сотового приемника, стал нестерпим. Уши заложило. Я глубоко и с силой вдохнул...

И сразу привычный мир вернулся. Померещилось. Я стоял в темном переходе между вагонами — в дрожащем брюхе гиганта, под ногами ходили ходуном сочленения, и через щели были видны облака и пятна далекой земли. Свист и хлопанье крыльев звучали прямо над ухом. Я раздвинул лепестки двери и продолжил путь.

Гамаки и обыкновенные пассажиры. Самые обычные обложки.

Я ускорил шаг и неожиданно вывалился в просторное помещение. При внимательном рассмотрении оказалось, что это все-таки коридор, но неимоверно широкий, где с одной стороны подозрительно темнела вереница плотно закрытых дверей. В конец коридора убегал ряд вертикальных перекладин наподобие колонн какого-нибудь некрополя. Возможно, под впечатлением от своего видения, а может быть, от неожиданного холода — сквозняка не чувствовалось, но стоял ровный, сухой, леденящий климат, — так вот, вглядевшись в сумерки этого нового вагона, я отчетливо представил вместо овалов дверей — плиты. Как они мрачно жмурятся от лучей солнца, сочащихся из чешуйчатой противоположной стены. Как там, за плитами, темнеют и расплываются, теряя фокус, холодные внутренности склепов. Как в них прячутся от неосторожных глаз и света кровососущие обитатели. Творят непристойности, жадно и неутолимо, но по-прежнему ледяные, холоднее могил, жаждут новой крови и плоти.

Материализовалась фигура — тонкая, раскрашенная в серо-голубых с блеском тонах — фигура лакея или швейцара. Он был живым, в отличие от прежних големов, и невесомо скользил по длинному, кажущемуся оттого бесконечным, коридору. Я уперся в чешуйчатый бок вагона и постарался врасти в него. Тень скользнула мимо, не заметив меня или не обратив внимания. Я выдохнул, и почти сразу услышал позади щелчок и следом — тонкий дребезжащий голос:

— Чего изволите откушать, милостивый государь?

Возникла пауза, и я поспешил убраться. Позади раздался заунывный голос обитателя, похожий на полускрип-полустон, от которого сердце мое затрепетало, забилось и запросилось наружу, кончики пальцев закололо от холода, и сам собой в голове нарисовался отчетливый образ: стоящий на самой вершине высокой лестницы человек, вглядывающийся во тьму перед собой, и зубатый Носферату отечественного пошиба в недрах глубокого подземелья. Что голос ответил, чего заказал, разобрать уже было невозможно. Я перешел в следующий вагон.

Позже на моем пути снова попадались купейные вагоны, а это был именно купейный, и я понял, что первое мое впечатление — плод взыгравшего воображения, а может быть, в какой-то мере, и результат первоначальной жары, новой обстановки. Может быть даже, причиной был одолевший меня в какой-то момент сквозняк. И уж конечно, моя впечатлительность, мое воображение сыграли в этом видении не последнюю роль.

Когда я, распахнув дверь, вкатился в очередной вагон, то от неожиданности замер и заморгал. Прозрачный воздух будто кристаллизовывался на глазах и бьющие в оконные пузыри оранжевые лучи вечернего солнца повисали в густой его субстанции, как насекомые в янтаре, и казалось, подойди ближе — коснешься. Это был общий вагон, как и мой, как и десяток других в этом поезде, с гамаками под потолком, с лавками и сдвижными столами, но он был пуст. В первый момент мне показалось, что он пуст совершенно, и я медленно брел вдоль вагона, озираясь, не веря, что такое бывает. Притом он был уютен, словно ожидал с минуты на минуту новых жильцов. Когда первое впечатление прошло, я увидел, что вагон все-таки обитаем, были здесь пассажиры, которые поодиночке распределились по всей его длине, и каждый неторопливо занимался своим делом.

Воздух оказался обычным, а поразившая меня прозрачность была следствием царившей здесь пустоты. Даже лучи не висели, а самым обычным образом пробивались под острым углом и бросали вокруг яркие пятна. Узоры светотени имели явный закатный оттенок. В конце вагона, не замечая меня, копошился зубоскал-голем.

— Кого-то ищете, молодой человек? — раздался над самым ухом знакомый голос. Я, честно говоря, не так уж и молод — разменял третий десяток, но это — как раз в духе Вольца, он запросто называл «молодым человеком» седобородого Гаврона Лукаева, еще одного нашего приятеля, которого был младше вдвое.

— Да вот, инспектирую, молодой человек, — в тон ответил я, оборачиваясь, и многозначительно оглядевшись по сторонам, договорил: — ...пытаюсь понять, почему это всякие шалопаи разъезжают по-королевски, в то время как приличные люди давятся в морилке, как последние вредители?.. Из-за спины Вольца появилась широкая ладонь и крепко стиснула мою. Он расхохотался:

— Иначе, как чудесами, это не назовешь.

И он рассказал, как не достал вовремя билета и как шел на вокзал сегодня в полной безысходности, более для того, чтобы меня проводить (но вещи зачем-то прихватил!). И именно сегодня в кассе обнаружился билет, правда, как уверяла драконша, последний, возле уборной, и он согласился, и сел, и оказался в пустом вагоне.

— В общем, ерунда какая-то у этих драконорылых, но я не в обиде, — подытожил он и заварил чай. Поговорили о старых делах и общих знакомых, обо всяких нелепицах, я, смеха ради, рассказал об удивительных эпизодах моей прогулки вдоль поезда, и беседа сама собой скатилась к Фантакону, куда Вольц ехал, если я не путаю, уже третий раз. При упоминании о Фантаконе глаза Вольца загадочно засверкали:

— Ты, стало быть, первый раз туда?

— Ага.

— Завидую.

— Почему это?

Вместо ответа он потребовал мой купон, достал свой и разложил передо мной на столе. Я разглядывал, сравнивая, два прямоугольника, испещренные значками с бледной ощеренной драконьей головой на фоне. Все в них было одинаковым: и время отправления, и станция, и цена. Но на моем — поезд прибывал в Северомышинск, а на Вольцевом — в Ш-аляпий.

— Это что значит? — рассеянно спросил я, — ты что, в другое место едешь?

Он выждал паузу и ответил совершенно бессодержательно:

— Нет, я еду на Фантакон.

Холодок подозрения пробежал по моей спине. Мелькнула мысль: я что-то напутал, что-то изменилось, а я — не знал, не уследил, или, еще хуже, ошибка закралась в сам ход моих поступков — купил не тот билет, еду не туда. Лихорадочно я стал соображать: в Северомышинске придется лететь в кассу и просить новый купон до Ш-аляпия. С другой стороны, если ближе Ш-аляпий, то все еще могло сложиться неплохо — я просто сошел бы с Вольцем, и черт с ним, что за билет переплачено. Однако цена-то на билетах стояла одинаковая... Я посмотрел на него:

— А я?

Он посмотрел на меня, будто видел в первый раз и широко развел руками:

— А мне-то почем знать?!

— Ничего не понимаю. — Честно признался я.

Он только того и ждал, раздался смешок.

— Смотри, — Вольц приподнялся и раздвинул оконную щель. Чешуя скрипнула, и тусклый вечерний луч накрыл половину стола. Вольц сдвинул купоны, и свет солью просыпался на зеленые прямоугольники, и вдруг что-то заблестело, а по диагонали каждого купона высветились широкие размашистые буквы — ФАНТАКОН — медленно почернели, зависли в миллиметре над бумагой и лениво растаяли.

— Ого! — выдохнул я и, схватив купоны, стал вертеть перед глазами. Я пытался увидеть что-то такое, разгадать, где же прячется секрет фокуса с буквами. — Как им это удается?

— Кому «им»?

— Ну, драконовцам.

— Да при чем тут они. Мне кажется, эти — даже не знают. В первый раз, когда мне такое показали, я долго потом выспрашивал у знакомого диспетчера. Так он мне даже не поверил, думал, я разыгрываю. – Честно сказать, за Вольцом такой грешок водился, и часто действительно нельзя было понять, говорит он всерьез или с глубокомысленным видом порет чушь. — Это все Фантакон. Кстати, второй раз ты этот фокус не увидишь. Никто не видит. Буквы на купонах — это для новичков, своего рода, посвящение.

— Куда? — Еще не опомнившись окончательно, переспросил я.

— В Фантакон.

— Ничего не понимаю. — Только и повторил я.

— Потому и завидую. Тебе еще много всяких чудес предстоит повидать. Для меня же они — вроде милых забав. Нет той остроты уже...

Мне нечего было возразить. Мы молчали секунд пятнадцать, а потом меня прорвало. Я завалил Вольца вопросами, но он отвечал неохотно, иногда вовсе не отвечал, поминутно напоминая, что скоро я сам все узнаю.

В конце концов я узнал много больше, чем мог бы здесь пересказать, но понимал я теперь, пожалуй, еще меньше, чем вначале. На все вопросы о самом Фантаконе, Вольц отвечал, что я все увижу, когда приеду. Потом вопросы мои иссякли, и мы долго сидели, глядя в окно. Вдалеке внизу заходящая половина солнца раскрашивала багрянцем воздух и делала облака розовыми, как сладкая вата. Зато на другой стороне неба появились первые бледно-желтые отблески утренней зари. Ночь ползла по земле, пока еще опережая нас, огромным черным пятном.

Наша с Вольцом дружба — самое ценное, что есть в моей жизни. Пока, по крайней мере. Мы знакомы со школы. Сколько раз бывало такое: встретишь старого знакомого, которого не видел лет пять, вскипаешь воспоминаниями, распахиваешь душу, а он — стал другим. И не слушает, и не слышит, и говорит о чем-то непонятном, совсем не нужном. Вроде бы, тот же самый человек, а кажется, только снаружи он — а внутренности совсем чужие. С институтскими же самое. Иногда встретишь, а поговорить — не о чем. «Помнишь такого-то? — Да, — Он женился. А такого? — Вроде, нет. — Ну, как же, он ведь... — Ну да, вспомнил. — Второй ребенок у него...» Полный коллапс интересов. И чувствуешь, что это не они, а ты — не вырос, застрял, что ли в развитии. Тебе все равно, но они-то как раз так и думают. — «Ну, до встречи».

Вольц другой. Он сумел за все эти годы сохранить живость, детскость свою, что ли. Правда, он не женат. Да и я тоже. Но мне кажется, не в том дело. Например, Гаврон Лукаев из кружка, почти ровесник, если нас с Вольцом в сумме посчитать, женат, и дети. Когда он молчит, да на «молодых» поглядывает, — усмехнется, бывало. Но говорит, как равный. Не только со мной, Вольцом, даже с семнадцатилетними, даже с мальчишками. А сам шутит, острит, будто не лежит у него борода на груди и не высеребрены волосы.

Словно вторя моим мыслям, Вольц запел. Не мастер он этого дела, но пел сносно. Это был какой-то бодрый марш про поезда и путешествия, и крылья Вольца подыгрывали хозяину. Никто не оглядывался, потому что никого рядом не было. И я мычал, вторя ему, запомнившиеся строчки. Иногда в черном воздухе возникали сверкающие нити товарных и пассажирских поездов. Драконы-локомотивы светились, как угли в кострище, и так же пульсировали, меняя оттенок от темно-розового до почти черного. Наконец, мы догнали пятно ночи. Окончательно стемнело. На уровне глаз клубились тени облаков, различимые только на фоне далекой подсветки сгинувшего в невидимой бездне светила. Вверху чернело небо и на нем проступали россыпи ярких точек. А внизу раскинулась необъятная темная масса, составленная из неясных пятен — ничего нельзя было разобрать — лишь изредка разрываемых кострами далеких городов или искрами сигнальных огней на башнях и высотках. Крылья вагонов вторили мыслям, неизменно приходящим в такие минуты. И поезд летел, и мы вместе с ним летели сквозь тьму и слушали за окном: пфф— пфф... пфф-пфф...

Мимо, уже в который раз, протопал голем, демонстрируя недовольство моим присутствием, не смотря даже на то, как много мест вокруг было свободно. Я все-таки отвлекся от недвижного созерцания и неторопливых своих размышлений, взглянул на часы и понял, что давно уже пора возвращаться к себе, тем более, там остались вещи, и что давно уже пора ложиться спать, и что нет никакой нужды полуночничать в чужом вагоне, ведь будет еще завтрашний день, а затем еще один, и несколько дней на Фантаконе, и обратная дорога. Я засобирался. Мы попрощались до утра, и я пошел назад.

На мгновение задержался в переходе. Сейчас ощущение, будто находишься в брюхе, было еще сильнее. Кругом царил мрак, звуки дня стихли, шум поезда сделался громче, и можно было представить, что это не стыки вагонов трутся друг о дружку, а огромный желудок урчит и силится переварить неподатливый кусок. Щели едва угадывались по неверным точкам светляков, доносящихся из давящей угольной пустоты. Собственных ног было не разглядеть, и даже ладони — извивающиеся тени — в полуметре от лица ощущались, скорее кожей, чем глазами.

Выйдя от Вольца, я прошел насквозь два или три вагона, не глядя по сторонам. Я торопился. За вещами должен был приглядывать сосед, но мало ли? Да и в сон клонило — день был густ на события и, честно говоря, я здорово вымотался. И потому не успел понять, как оказался в незнакомом месте. Я мог бы рассеянно пройти еще с десяток вагонов и ничего бы не обнаружил, но такое — не заметить было нельзя: вокруг меня оказалось множество людей в странных костюмах — дамы в длинных вечерних платьях с пышными юбками, мужчины — в плащах и цилиндрах, все были одеты в темное и в таком виде все они сидели, уткнувшись в раскрытые книги. А в следующем вагоне был маскарад и десятки людей ходили, летали туда-сюда в длиннополых одеяниях, в прелестных и уродливых масках. Маски, как одна, повернулись в мою сторону: гримасы застыли на лицах. Я будто ощутил ужас ползающих по мне неестественных взглядов, темных глазниц, ускорил шаг, а ближе к концу вагона побежал. Я буквально вылетел из него, и ворвался в следующий. Там было ослепительно ярко, либо так казалось из-за прежней темноты. Свет лился из окон. Выглянув в ближайший пузырь, я обнаружил светлый полдень, солнце стояло в зените, на небе — ни облачка, а само оно имело неестественный красноватый оттенок. Пассажиры были одеты в майки, шорты и тапочки, будто отдыхали на курорте, а не летели через центр страны. Увидев, над чем мы пролетаем, я чуть не ахнул. Огромная плоская оранжево-красная равнина насколько хватало глаз была разломана: по центру ее проходила щель шириной, наверное, несколько километров — края щели обрывались отвесно, а сам разлом опускался, казалось, до центра планеты. Я узнал это место. Ни одна фотография — а я видел его только на фотографиях — не могла передать пугающе величественной красоты Марсианской впадины. Я прижался к окну и смотрел, время шло, но поезд будто завис и никак не мог перелететь через разлом. Бездна с умопомрачительно ровными стенами распахнулась прямо подо мной. Я смотрел в ее пасть с ужасом и восторгом. В какой-то момент мне почудилось, что я падаю. Тогда я отшатнулся от окна, вертя головой и часто глотая воздух. Ошарашенный, я медленно продолжил путь.

Каждый новый вагон показывал новое чудо. В одном, помню, все пассажиры были одеты в куртки, свитера, с зачехленными крыльями, в вязаных шапочках и шерстяных масках ни лицах, и у каждого рядом стояла пара крылатых лыж. Не иначе, как целая сборная страны летела в этом вагоне. Прижавшись к оконному пузырю, я увидел снег. Белая крупа парила вверху и рядом с окном, и сыпалась вниз. Целое небо снежинок, кружа, падало во мрак, на молчаливую громаду земли.

Один из вагонов мчал мимо колец Сатурна, другой — пролетал над Венериными холмами, похожими на яйцевидные башни с фиолетовой растительностью у подножий, в третьем ехал симфонический оркестр с инструментами и нотами. Все были одеты в смокинги. Дирижер махал руками и крыльями, а музыканты дули в трубы, били в барабаны, играли на скрипках, альтах, виолончелях, кто-то щипал струны арфы, и все это трезвонило, и такой шум стоял в ушах! А уже в следующем вагоне хор голых пел а капелла, но ни звука не доносилось от оркестра. Вначале мне было интересно, я бежал из одного вагона в другой, озирался по сторонам или заглядывал в окна, но время шло, чудеса и не думали кончаться, а я, чем дальше, тем больше, сходился на мысли, что совершенно потерялся, и что не найти мне уже своего вагона, и вообще, не выбраться из этого хоровода и не добраться до Фантакона, и не вернуться домой. Мелькнуло в голове — повернуть назад, может быть, к Вольцу, но я понял, что мысль эта — совершенно бездарная, и потому брел дальше.

И я снова оказался в пустом вагоне. Голем, видимо, успокоенный моим уходом, забрался в свою каморку и его не было видно. Вольц дремал и я подошел к нему, устало сел напротив. За окном все осталось как прежде. В вагоне Вольца вообще мало что изменилось. Только он спал. Я нашел какие-то одеяла, соорудил из них подобие постели, повалился на нее. Так и уснул. Когда разум мой уже начал спуск по тоннелю забытья, и хороводом перед ним промчался минувший день — вокзал, путь по вагонам, поющий Вольц и чудеса, — последнем моей мыслью было: вот бы остаться в этом вагоне, и чтобы путешествие длилось бесконечно...

ы познакомились с Вольцом еще в школе. Как это говорят: «Однажды...»

Однажды два тихих и стеснительных мальчика, он и я, возвращались домой по одной дороге и кто-то, кажется, Вольц — он всегда был решительнее, а точнее, менее робким, чем я, или мне так просто казалось, — заговорил. Эта случайная беседа и стала судьбоносной. Болтая о том, о сем, о скором лете, о поездках, о мальчишеских играх, мы шли и само собой получилось, что я рассказал о недавно прочитанной книжке. Кажется, это был «Вечер странствий» Борга. Читал я уже тогда много, запоем, бывало, по нескольку часов копаясь на библиотечных полках, и глотал по несколько книжек в неделю. Страсти этой я не растерял и по сей день, поэтому, глаза мои цепко впиваются в обложки книг, где бы ни случилось мне оказаться. Кстати, имя Вольц пришло оттуда же, из книжки. Когда мы уже хорошенько сдружились, помню, я прочитал одну чудесную историю про друзей-капитанов. Одного из них звали Вольц. И вот, в первую после этого встречу, я назвал друга его именем. Потом пришлось объяснять, что это за слово, что за имя и откуда, а скоро и сам он прочитал книжку. Но я всегда читал больше. Именно я приносил любимые наши книги. И я назвал его. С тех пор имя и прижилось. Спросите меня, как его звали прежде — Лёлька, Лёшка, Лёнька, Лёвка, — не вспомню. Для меня он навсегда останется Вольцом.

Вольц, первый и последний, первый после мамы и последний вообще, узнал о моей способности. Мама, особо не вникая, называла ее «богатым воображением», дивилась, хвалила меня, хвасталась перед подругами.

Она не понимала, что дело обстоит сложнее, и что это не умение выдумывать небывалое. Потому что воображение мое обладало силой, и, если я видел в своих выдумках, к примеру, море, то кожа моя ощущала влагу, а язык солонило, глаза действительно наблюдали блики на воде, волны и пенные комья. То, что я выдумывал, — я видел и слышал, и было это реально, так, что если бы я захотел, то мог бы прикоснуться к своей выдумке.

Эта способность много позже помогла мне в работе над историями, которые выходили из под пера живыми и очень реальными. И первым, услышавшим эти истории, стал Вольц. Как-то раз, рассказывая другу о космических сражениях из книжки, я так увлекся, что не заметил и в деталях пересказал, что творилось вокруг меня. Глаза его расширились, он засыпал меня вопросами, и я — что может быть проще? — пролетел через весь корабль, едва не задевая крыльями переборки, перечислил все рукоятки, панели, экранчики, все отсеки и шлюзы, узор сияющих точек в иллюминаторе, представил каждого встречного, офицеров и рядовых. «Ну, даешь!» — воскликнул он, и тогда я рассказал ему все. Это стало частью нашего с Вольцом мира. Он никогда не просил меня прочитать и потом увидеть и рассказать ему что-то для себя, он не приносил книг. Книжки приносил я, и как-то само складывалось, что увиденные мною вещи были интересны Вольцу, и мое желание рассказать всегда находило самый живой отклик в его желании видеть моими глазами.

Наш мир состоял не только из историй. Было у нас несколько мест, тайных и секретных, как у всякого мальчишки наших лет. Морские баталии развертывались на диком пруду в семи километрах от городка, посередине треугольника, вдававшегося во владения леса. Лес начинался здесь и простирался дальше на десятки километров. Он ступенями взбирался по склонам высохших русел, образовавших овраги, и карабкался на вершины холмов, а если, махая крыльями что есть сил, подняться повыше и так повиснуть на короткий миг, и окинуть раскинувшееся перед тобой пространство — то лес похож на темный мохнатый ковер. Лес тоже принадлежал нам. Перелет до пруда занимал часа полтора в одну сторону, а в другую, — когда, уставшие под тяжестью впечатлений, возвращались мы, — то, бывало, и больше двух.

Другое место, или «штаб», находилось на самой окраине городка — это был узел, в котором сходились трубы, опоясывающие все и вся. Трубы — черные и синие, и желтые, широкие (на такой вдвоем легко можно разойтись) или узкие (лишь птицы и кошки решались, сложив крылья, садиться на такие), — образовали клубок в пяти метрах над землей, украшенный кранами, площадками, решетками, схваченными при помощи болтов сочленениями и прочей всячиной, непонятной, и оттого только более притягательной. Здесь почти всегда играла детвора, но если уж удавалось застать это место незанятым, то — какая же чудесная игра начиналась у нас с Вольцом!

Но любимой была заброшенная станция. В лесу, который начинался у нашего пруда и терялся вдалеке. Километрах в двух, в глубине можно было обнаружить место, где лес редел, образуя прогалину с тонкими слабыми деревцами, а больше — корявым кустарником и бурьяном. Если пробираться по ней, то, приглядевшись, можно было заметить на земле длинные не то выступы, не то бордюры, которые то терялись в густой растительности, то снова делались видимы. Прогалина становилась шире, растительность — более чахлой, а выступы оказывались выше и заметней, и делалось очевидным, что располагаются они парами и соединены перемычками или перекладинами из камня, к которым прикреплены огромными гвоздями. Такие можно было отыскать здесь же, если хорошенько покопаться в земле, под которой легко обнаруживался песок или каменная крошка.

Много позже мы узнали, что выступы эти назывались путями или рельсами, а перекладины — шпалами, и что по ним в незапамятные времена катились — да-да, не летали, а именно катились на круглых колесах — поезда. Рельсы сходились и разделялись. Тут и там между ними торчали столбы и столбики со щитками, с остатками краски, со стеклянными, кое-где сохранившимися глазами наподобие фонарей или, чаще, с пустыми глазницами. Наконец, эта лесная рана превращалась в площадь, на которой угадывались целых шесть путей, то есть шесть пар рельсов, укрепленных шпалами. На краю площади находилась станция — каменный ящик прямоугольной формы с низкой, похожей на пирамиду крышей, с прямоугольными окнами, забранными частой металлической сеткой, с торчащими кое-где осколками стекла. О том, что это — окна, — мы тоже догадались позже, после моего сна. Когда же мы впервые нашли это место — все вокруг покрывала древняя и потому самая страшная и самая волшебная из всех тайн. Что это за место? Что это за огромный ящик высотой в три роста мальчишки? Что за выступы с перекладинами? Что за сооружения-коробки разной формы — прямоугольные, треугольные, цилиндрические — на круглых подставках разбросаны тут и там по этой площади по одному и группами? Мы бывали здесь при каждом удобном случае и никому не рассказывали про это место. Матерям всегда говорили, что летим на пруд, но чаще всего забирались дальше, сюда. Мы изучили каждую пядь земли, каждый бугорок, каждый столбик, сосчитали каждый гвоздь, строя догадки о назначении всей станции и каждой ее детали.

Потом был сон. Мне снилось, что я — маленький мальчик. Маленький бескрылый мальчик. Я шел. Я был в полосатых носках и ботинках, чьи носы сбиты от детских забав. Рядом шла моя бескрылая мама. В ее руках — большая дорожная сумка. В моих — дорожная сумка поменьше. Мы шли по рельсам. Я прыгал с одной шпалы на другую — прыг-скок, прыг-скок — и считал их. Потом смотрел вверх, где самые яркие звезды растворялись в утреннем небе. И опять начинал считать. Мы шли на станцию. Я с замиранием сердца ждал далекого гудка, и боялся услышать его раньше, чем мы придем. Мир еще дремал, а мы спешили на поезд. Чтобы уехать далеко-далеко...

Когда на следующий день я притащил Вольца на нашу станцию, сон мой тотчас ожил. Я водил его туда-сюда и, запустив руку, как в карман, в воспоминания, извлекал оттуда: вот это — рельсы, а это — смотри — шпалы, здесь — станция, где продают билеты и ждут поезда. А это — вагоны! Как непохожи они на наши с крыльями по бокам и босыми пятками! А круглые подставки под вагонами — колеса, чтобы крутиться, и таким образом, скользить по рельсам. А это семафор. А это стрелки. Мы пролетели вдоль путей в одну и в другую сторону до самого конца, до места, где рельсы окончательно исчезали в недрах земли. Мы часто возвращались сюда. Знание того, что только нам двоим открылась эта тайна, делало крепче дружбу. Нашу. Меня и Вольца.

А потом мой друг уехал. Опять «Однажды...».

Однажды он пришел ко мне и объявил, что мама его собирается жить в другом месте. Кажется, у родственников. В день их отъезда мы провожали Вольца. Женщины стояли в стороне и говорили какую-то ерунду, понятную лишь им, взрослым женщинам. Мы же с Вольцем давали друг другу клятву. Самую торжественную. Самую страшную. Такую же страшную, как наша тайна. Мы клялись в вечной памяти и в том, что через годы, когда станем взрослыми, когда непременно вырастем в настоящих пиратов, или сыщиков, или уж, во всяком случае, сверкающих космонавтов, то разыщем друг друга. Это уж как пить дать. Как огрызок яблока.

Он пообещал написать. Я тоже. И Вольц уехал. Нет, переезд не случился в один день, и мама его скоро вернулась, чтобы забрать и перевезти все вещи, но то прощание — многое переменило. Мой друг уехал далеко-далеко из моей жизни.

Но я не отпустил его. Я оставил Вольца с собой. Я позволил ему остаться, и если мне предстояло что-то пугающее, неведомое, мой друг всегда шел впереди и вел меня за собой. В старшую школу. В новый класс. В другой город. В институт. Став старше, я стал понемногу забывать о нем. Мой Вольц теперь жил где-то недалеко, и мы встречались от случая к случаю, как встречались бы, останься он на самом деле в одном городе со мной. Мы встречались в литературном кружке, куда ходил я, и Гаврон Лукаев, и другие. Я пришел в кружок на четвертом курсе, и тогда впервые кто-то, кроме Вольца, читал мою историю. С тех пор минули уже многие годы. Я работаю учителем литературы. Я хожу в кружок. Я иногда встречаю моего Вольца.

Теперь я поехал на Фантакон: на встречу писателей, выдумывающих небылицы, писателей, творящих чудеса, писателей-фантазеров.

сли мне что-то снилось, то все враз улетучилось, стоило открыть глаза. Я выбрался из кучи одеял и обнаружил себя в вагоне Вольца. Самого его не было видно, но постель была убрана, а на столе (квадратном и плоском) — разложен завтрак и дымились кружки. Доносился запах кофе.

Сначала я заметил, что вагон неподвижен. Не было слышно привычного «пфф-пфф», ничто не качалось, не ощущались взмахи вагонных крыльев. Потом я понял, что и сам вагон — неправильный, угловатый, с полками вместо гамаков, вроде тех, что привиделись мне вчера или раньше, еще в детстве, во сне.

— Ну, с бодрым!.. — услышал я голос Вольца, а, услышав, понял, какая доселе царила тишина. С улицы доносилось разве что пение птиц, да, если прислушаться, наверное, можно было бы разобрать, как утренние лучи просачиваются сквозь прямоугольное стекло.

— А ты уверен?! — пошутил я, хотя шутка вышла неубедительной.

— О, да! Такой красоты, как за окном, я давно не видел.

Тут только, словно ухватившись за луч света, взгляд мой проследовал его маршрутом и выбрался наружу. Рельсы. Пять пар и вдалеке — станция. Та самая, наша, но не заброшенная, как я ее помнил, а прямо-таки новая, сверкающая чистотой и свежей краской.

— Узнал?! — Спросил Вольц.

— Еще бы. — только и смог вымолвить я. — Но как?

— Об этом не у меня надо спрашивать.

— А у кого?

Он молча, но очень красноречиво посмотрел. Я смутился:

— Но я же...

— Конечно, нет. Просто из нас двоих — ты первый раз едешь на Фантакон. Значит, ты нас сюда и привез. — А, может быть, кто-то еще был в этом поезде?

Смешок и широкая улыбка на его лице.

— Тогда я опять спрошу: ты узнаешь это место? — Я кивнул. — Ну, и кто еще мог знать о нем?

Я промолчал. Я потихоньку приходил в себя. Черт подери, ведь это как в прежние времена, когда я мог запрыгнуть в любую книгу. И там уж, каких только чудес не творилось. Просто за последние годы я запустил — да-да, именно запустил, забросил — свою способность, лишь иногда будто приоткрывал ширму, если требовалось что-то подсмотреть и записать. Но вот все это — то же самое. Или нет, не совсем. Раньше я мог попасть туда лишь в одиночку, а теперь мы вместе — я и Вольц — вместе, здесь. Я спешно завтракал. Мне не терпелось выйти наружу.

— Ты был там? — спросил я, кивая за окно.

— Нет. Прошел вдоль вагона.

— Вагона? А поезд?

— Поезда нет. Только один вагон и тот... — он неопределенно мотнул головой.

— Ну да. Я заметил. — И спохватившись, — поезда нет?!

— Похоже на то. Я не смог выйти. Двери не открываются.

— Как же мы тогда?.. — я мотнул в сторону окна.

— Да нет. Я думаю, что ты сможешь открыть. Ведь это ты привез нас сюда.

Большими глотками я допил кофе.

— А поезд?

— Летит себе где-то. Но, думаю, ты сможешь нас вернуть. Не знаю как, но сможешь. — И словно объясняя, — в вагоне есть еще люди.

— Другие люди? И что они? — Я выглянул в проход, но никого не увидел.

— Они — в поезде.

— Как это?

— Тебе лучше самому посмотреть.

Мы медленно двинулись по пустому вагону той же дорогой, которой я вчера безуспешно пытался вернуться. Вагон стал другим, но все в нем — осталось прежним: те же пассажиры на тех же местах. Из каморки голема не доносилось ни звука. Люди действительно были здесь. Кто-то сидел с газетой, кто-то спал, отвернувшись. Но люди были недвижны, похожи на манекенов. Только приглядевшись, — мне понадобилось несколько минут, — я понял, что имел в виду Вольц. Люди действительно продолжали лететь, но находились будто в ином времени, чем мы. Там, в своем времени, они продолжали спать, или есть, или читать газеты, они дышали и качались в такт движению поезда. Их поезда. Потому что здесь, в тишине и покое, поведение их, если все перемотать с ускорением, показалось бы смешным.

— Время остановилось? — спросил я Вольца.

— Может быть, или еще что. Если наблюдать за людьми — кажется, что мы быстрее раз в десять, а это немного. Птицы за окном и ветер — такие же, как мы. Зато солнце — прибито к небу и не изменилось ни на йоту и, думается мне, не изменится. Я не удивлюсь, если вернемся мы в тот же самый миг, из которого выпрыгнули.

— Понятно. — ответил я. Понятно не было. Но казалось неважным, когда и как, и в какое мгновение мы вернемся. — Пойдем!..

Он кивнул.

Дверь в другой вагон, тот, что спереди, — не поддалась. Зато легко открылись двери наружу, и мы с Вольцом ступили в солнечный полдень. Я невольно ахнул от зрелища спящего вокзала, пустынного, как тогда, во сне, похожего на мираж в своем мирном безмолвии. И тотчас тишину наполнили звуки. Заскрипело, защелкало, загрохотало. Мы с Вольцом неожиданно оказались внутри фабрики, которая занимается своим делом, не обращая внимания на случайного зрителя. Вспыхнули семафоры — их цветные глаза то горели, то гасли, то начинали моргать, будто подмигивали. Издалека послышался ритмичный звук, который постепенно нарастал. Механический голос несколько раз повторил: «внимание, по третьему пути проследует поезд на...» Что за поезд должен был проследовать, ни я, ни Вольц не разобрали — слова были незнакомы.

Звук приближался и постепенно к четким ударам — чу-чу, чу-чу (похоже на наше пфф-пфф, еще подумалось мне) — прибавился глухой рокот. Станция поприветствовала гудками и звонками. Издали донесся ответный гудок. Кажется, очень скоро поезд будет здесь, но ждать пришлось долго, а поезд все не появлялся. Воздух возбужденно вибрировал и, полный полуденного сияния, дрожал и колебался. Наконец, звук стал отчетлив, и воздух снова прорезал гудок, а огни семафора приветственно мигнули. Стало ясно, что поезда мы не увидим. Однако неведомое с каждой секундой становилось ближе. В то мгновение, когда массивная туша вот-вот должна была промчаться мимо нас — я кожей чувствовал ее могучую силу, — Вольц вдруг шагнул на рельсы прямо перед несущимся на него невидимым чудовищем. Я вскрикнул и вскинул руки, закрываясь от пахнувшего на меня ветра. Лицо и ладони обдало влажным жарким воздухом. Рядом застучали колеса, и порывы ветра от несущихся мимо вагонов развевали, точно флаги, мои рукава и штанины, и кончики крыльев. Потом звук стал удаляться.

Поезд мчал прочь. А Вольц стоял посередине путей, как ни в чем не бывало. Он повернулся ко мне — на лице сияла улыбка.

— Ну, даешь! — буркнул я неодобрительно, подходя.

Мы двинулись к станции. Я оглянулся на вагон. Он стоял одинокий, будто забытый, оставленный, — также одиноко выглядели вагоны там, в нашем с Вольцом лесу, много-много лет назад.

Дверь станции — странное надо сказать зрелище: прямоугольник, начинающийся у самой земли, а не овальное дупло где-нибудь в полутора-двух метрах, — легко поддалась и мы вошли внутрь.

Места здесь оказалось намного больше, чем представлялось снаружи, и потолок был очень высоким. Почти сразу я узнал в окружающем обстановку Максимовского вокзала, разве только без драконьих морд. Дупла касс имели прямоугольную форму, но это были те же самые дупла, так что, приглядевшись, я даже испытал некоторое разочарование. Станция была пуста. Мы с Вольцом были единственными обитателями — гостями и хозяевами одновременно.

Нижний ярус — кассы и выходы, второй и третий — места для прибывающих и отъезжающих. Все было на этой станции именно так. Пузыри касс светились изнутри и за каждым были видны стул и кассовый аппарат, и даже календари на стенах. Микрофон справочной едва слышно шипел, ожидая, что вот-вот кто-нибудь задаст вопрос и получит ответ. Но тщетно. Столики в буфете были вытерты и приготовлены — устраивайся и пей свой утренний, после дороги, кофе, жуй салат или котлету, — вот только за прилавком было пусто и не у кого было взять кофе, салат или котлету.

Я остановился у огромного — в целую стену — табло. Похоже было, что оно — единственное, кроме меня и Вольца, живое в окружающем полусне-полузабытьи. И надо сказать, — жизнь его казалась более осмысленной и целенаправленной, чем наши с Вольцом блуждания. Несколько минут я просто стоял и смотрел, как сменяют друг друга значки и надписи, как строчки поднимаются, загораются новые. Я попробовал представить, сколько поездов проходит здесь ежедневно, — а строчек на табло было штук сорок, не меньше, — и выходило, что для небольшой станции, вроде нашей, — это слишком много. Горящие строки передо мной раскрывали загадочную летопись. Какой-нибудь археолог, наверное, мог так же замереть перед плитой с высеченными в камне иероглифами и целую жизнь только и делать, что расшифровывать знаки иного языка, мира, чужой жизни.

Механический голос прогремел в пустом пространстве, и он же, только тише, эхом отозвался на улице: «по второму пути проследует товарный поезд...» Я нашел глазами Вольца. Он ходил по второму ярусу, то оказываясь на виду, то теряясь в глубине. Раздались гудки и звонки. Откуда-то издалека донесся, медленно нарастая, шум приближающегося поезда. Мигали огни на табло и слова сменяли друга друга. Вольц появился и опять исчез. Поезд был уже близко, но, странное дело, это не был строгий и четкий ритм, слышанный ранее, и хотя голос колес — чу-чу, чу-чу — угадывался, он все же тонул в хаосе иных звуков: в рокоте и дребезжании, в глухих ударах и звенящем гуле. И какофония хлынула, заполняя собой все возможное пространство: мы — я, вокзал, Вольц наверху, — оказались внутри, а вокруг нас — звук. Я стоял, оглушенный, не громкостью, но всепроникающей густотой звука, будто пират на палубе, на которого сверху бросаются одна за другой огромные волны. Минута, другая, а звук не прекращался, меняя лишь оттенки — то становясь звонче и выше, то глуше и неразборчивей. И в глубине его читалась главная музыкальная тема этой симфонии: чу-чу, чу-чу... Сколько вагонов уже пронеслось мимо? Двадцать? Тридцать? Конца звуку и поезду не было слышно. В какой-то момент мне даже показалось, что время останавливается. Теперь по-настоящему, а не только для пассажиров в одиноком вагоне. Я был словно приколот и не смел шелохнуться.

Время замерло, и мы остались внутри бесконечного лязга, рокота и грохота. Мы застыли в нем — я, вокзал, и где-то наверху Вольц. Чу-чу, чу-чу... бормотали колеса. Гудки, не сумевшие покинуть горизонт звука, бессильно затрепетали и потерялись. Сорок вагонов? Пятьдесят? Сто? Этому не было и не могло быть конца, но вдруг все разом смолкло. Последние отголоски грохота спешили вслед убегающему поезду.

Вольц появился и помахал мне рукой.

— Ты это слышал? — крикнул я. Он не ответил.

Взмахнув пару раз крыльями, и очутился возле него, краем глаза заметив лестницу, поднимающуюся снизу на второй ярус. Да, бескрылым жителям этого мира, если он и вправду когда-то существовал, иначе и не подняться наверх.

— Я нашел здесь одну дверь. — сказал Вольц.

— Всего одну? — усмехнулся я, оглядываясь по сторонам.

— Она не открывается.

Она была в конце коридора, который начинался на центральной площадке и огибал ее. Дверь была маленькой и по форме походила на дупло обычной максимовской квартиры, и уж, во всяком случае, не была похожа на другие двери вокзала. Я толкнул ее. Раздался скрип, и открылась маленькая комната. Овальное окно в половину стены, ветвистый шкаф в углу, кривоногий письменный стол, кровать — короткая и узкая, для одного человека, а вернее, одного ребенка, мальчика. Я сразу узнал собственную детскую комнату.

— Помнишь? — Спросил я. Вольц кивнул, выглядывая в окно. Он тихо присвистнул. Я подошел. Из окна виднелось поле, треугольником вдающееся в чащу леса. Лес проиграл схватку только на этом треугольнике, потому что дальше, насколько хватало глаз, — вернее, насколько можно было увидеть из окна, — тянулся лес, и лес, без конца и края. На треугольнике в полуденном слепящем сиянии блестело перевернутое голубое небо. Овальный кусочек неба. Наш пруд.

— Айда, купаться! — воскликнул Вольц, распахнул окно и выпорхнул наружу. Я только и успел — проводить взглядом, — а он уже был на полпути к воде. Я огляделся. Книжная полка, а на ней — «Вечер странствий» Борга, и книжки про пиратов, про сыщиков и космонавтов. Я взял одну и пролистал картинки. Потом выдвинул ящик стола. Первым, что попалось на глаза, была розовая тетрадка, где на обложке рука школьника старательно вывела «Путешествие в глубь веков». Ниже было зачеркнутое слово «история», а вместо него приписанное другим цветом — «книга». Я пробежал глазами первые строки: «...на краю леса мы нашли заброшенную станцию. Мы забрались в один из вагонов. Он был пыльный и пустой. В вагоне были неудобные полки, на которых нужно было сидеть или лежать, и некуда было положить крылья. Обивка на полках вся потрескалась. Мы сидели, гадая, какими были люди (зачеркнуто) те, которые (зачеркнуто) кто ездил в этом вагоне. Вдруг (зачеркнуто) неожиданно мой друг дернул торчащий из стены рычаг. Я испугался, потому что вагон вдруг задрожал, а деревья за окном стали двигаться. Я хотел побежать и выпрыгнуть из вагона. Я бы поднялся в воздух и посмотрел, каким способом он двигается и куда, но мой друг остановил меня. Так мы остались в вагоне и долго-долго ждали. А он все двигался, пока совсем не остановился...»

Странное возбуждение охватило меня. Надо же, я совсем забыл об этой истории, записанной в отдельную тетрадку. А ведь она была одной из первых. Я вспомнил: эту тетрадку я даже гордо именовал «первой книгой», хотя и не показывал никому. Когда же я написал рассказ? Это было точно после сна. Видел ли ее Вольц?

Я снова заглянул в ящик. Стопка писем. В них Вольц рассказывал о новом доме, о другом городе, о новой школе, о книгах, которые он прочитал, и фильмах, которые посмотрел. Мне не нужно было открывать их, чтобы слова друга возникли перед моим мысленным взором сами собой. А это что такое?! Три письма, совсем не похожие на те, другие. Письма, написанные в этом, прошлом и позапрошлом году. Подписаны: Лев Палев.

Лёвка! Вот же как звали Вольца!

«...Прости, что так долго не писал...»

Да нет же. Я и сам хорош.

«Собираюсь на Фантакон. Знаешь, встреча такая, среди писателей. Ты, наверное, до сих пор сочиняешь...»

Еще как. Стал настоящим писателем.

«Много написать не могу, сам понимаешь, столько лет минуло. Лучше поговорить. Приезжай, очень жду нашей встречи. Твой Вольц»

Вот другое письмо. Прошлый год.

«...Опять я. В прошлый раз ты не приехал и не ответил...»

Знаешь, как-то не получилось. А потом забыл совсем. Да что я тебе вру?! — не поехал я, сам не поехал. Испугался. Как ты сказал, столько лет минуло. Мало ли, какие мы теперь с тобой...

«...но я все еще не теряю надежды снова увидеть тебя. В этом году, в августе, я снова еду на Фантакон. В прошлом письме я рассказывал. Приезжай, твой старый добрый Вольц»

Нет, братец. Я и в этот раз не поехал, извини. Так и не решился.

А вот и еще одно. Последнее. Этого года.

«...Ты не приехал и снова ничего не написал.»

Да, я знаю.

«Это может означать, что ты не хочешь меня видеть и говорить со мной.»

Да нет, что ты. Дело совсем в другом.

«Может быть и так. Я знаю, я — виноват. Я не писал почти двадцать лет. Но, знаешь, ты тоже хорош. Глупо говорить теперь об этом. Мы взрослые люди. Пусть глупо. Но я напомню: ведь мы оба обещали».

Знаю. Знаю. И хотелось бы сослаться на то, что ты не оставил адреса, но твоя мать, когда приезжала, дала адрес и даже просила написать. Так что если ты и виноват, — то не больше моего. И это не мне, а тебе было тяжелее. Со мной всегда оставалась моя способность, мои миры, мои чудеса. Прости меня, Лёва, прости, Вольц.

«Можешь считать меня кем угодно. Ребенком, дураком. Мне все равно. Я все-таки хочу вернуть твою дружбу. Может быть, ты думаешь, что детские клятвы ничего не значат. Да я и сам почти думаю так. Но все-таки я хочу, чтобы ты кое-что вспомнил. Мы обещали разыскать друг друга. Так вот, я ищу тебя. Приезжай на Фантакон в этом году. Пожалуйста, приезжай! Твой Вольц»

Все прочие, ненастоящие письма рассыпались по полу белыми, без единой строчки, листами. В моих руках остались только эти три. В детской им нечего было делать, я получил их гораздо позже, чем уехал из дома.

На моих щеках выступила роса.

— Это его письма? — Раздался знакомый голос.

Я вздрогнул и повернулся. На окне, свесив ноги в комнату, сидел мальчишка, Лёвка, Вольц из моего детства, на его груди и плечах звездами сверкали капли, а одежду, которая неожиданно стала ему велика, он держал в руках.

Я кивнул.

— Он ждет тебя?

Я снова кивнул.

— Ну так чего же ты застыл столбом?

— А как же ты?

— Это уж тебе решать. Ты только вот о чем подумай. Клятву ты давал мне или ему?

— Ему.

— Ну...

— Я хотел, чтобы ты поехал со мной.

— Зачем? Ведь я все и так узнаю. А вместо меня там будет настоящий Вольц.

— Да, да. Все так. Но я не могу.

— В чем дело?

Я промолчал.

— Хочешь, я тебе объясню, в чем дело? — мальчиший голос зазвенел клинком, — ты так привык прятаться в твоих уютных выдумках, что теперь боишься расстаться с ними. Вылезти боишься! Ведь так? — И, не давая возможности опомниться или ответить, бросил мне в лицо: — Ты был соплей, ею и остался. А-а-а, тебе было одиноко! — Бац! — Появился я. Зачем? В качестве товарища? Или няньки?! Или чтобы, когда у тебя по жизни толку не хватало, приходил я, брал за руку и — вперед?!

— Замолчи.

— Может быть, ты хочешь меня ударить? — он рассмеялся.

— Не хочу.

— И правильно. Лучше, давай, вылазь! Открывай глаза! Оглянись вокруг!..

— Да. Ты, наверное, прав.

— Так-то лучше. Да ты не кисни. Выше нос! — Мальчик подошел ко мне. Улыбка на его лице была светлой и искренней. — Давай, я провожу тебя. Как ты однажды провожал.

— Не тебя.

— И меня тоже. Тогда еще не было второго Вольца.

— Ты, правда, хочешь здесь остаться?

— Конечно. Здесь отличное место. Лучшее из всего, что я помню.

Краска на здании облупилась, стекла оказались частью выбиты, а окна зарешечены, рельсы заросли густой травой, кое-где торчали кусты и деревца. Семафоры не горели, а некоторые — чернели глазницами. Это была та самая, наша с Вольцом станция. Ржавые вагоны вросли в землю и лишь один, тот, из которого мы вышли несколько часов — дней? — назад, не выглядел древним.

Я оглянулся. Вольц сидел на земле возле здания станции и взглядом провожал меня. Вечерело, и воздух стал приобретать тот серый оттенок, который уравнивает все перед лицом ночи. Лица мальчика я уже не мог разглядеть. Я помахал, прощаясь. Он махнул в ответ.

Люди-манекены лежали и сидели по-прежнему. Я прошел на место Вольца, приготовил постель и лег, прислушиваясь к тишине, по прежнему царящей снаружи. Заухала сова. Стало уже совсем темно. Я лег. Вдруг надо всем этим прогремел гудок и механический голос, усиленный многократным эхом, объявил: «С шестого пути отправляется поезд, следующий по маршруту на Фантакон». Сердце мое встрепенулось. Всего на мгновение мне показалось, что я не здесь, в вагоне, а снаружи, в темноте. Что не Вольц, а я сижу на черной траве, и что мне никогда уж не догнать отъезжающий поезд. И сразу я вздохнул с облегчением. Я был в поезде. Я успел. Вагон задрожал, медленно трогаясь с места. Я подумал о Вольце, моем Вольце, и в груди защемило, слезы подкатили к горлу. И словно ниоткуда в моей голове прозвучал его голос: «Чего ты рыдаешь? Возвращайся сюда в любой момент. — Я подожду».

Раздался треск — это ветки деревьев царапали крышу и стекла. Вагон въезжал в чащу леса. Скоро хлест и хруст слился в один непрерывный шорох, а потом звук и вовсе изменился, стал похож на хлопанье крыльев.

Медленное, неторопливое пение колес стало неразличимым, потом возникло иное, едва уловимое, оно крепло, нарастало и, наконец, настойчивое пфф-пфф ворвалось в мой мир.