Текст и время (эссе)

Эссе

Бывает такое. Мольберт. Холст с чешуйчатой мозаикой пятен. Сколько чешуек — столько оттенков, и кто бы только мог подумать?! Художник, секунду назад созерцавший пестроту, снова отступает и смотрит уже издали, уже не на пятна, а на холст, на картину. Задумывается. Складка карандашной линией проступает на лбу. Художник мешает на палитре два цвета, не имеющие наименования ни в одном альбоме колеров, и получает новый оттенок, тоже безымянный, только одному художнику ведомый, одному ему различимый. Снова подступает к картине. Кладет мазок. Еще мазок. К тысячам разноцветных мазков еще два. Изменилось ли что на холсте? Можно ли заметить это изменение, когда к тысячам добавляются еще два? Всего два? Вряд ли. Однако же вновь отступает художник. Смотрит издалека. И наметанный глаз понимает, что хоть и не вспомнить уже, как выглядела картина без последних, и что вдруг с ними переменилось, но именно сейчас картина стала законченной... Нет, не законченной. Снова оттенок. Мазок. Снова взгляд издалека. Теперь все. А, может быть, и не все, но уже ближе, значительно ближе к тому, о чем можно уверенно сказать: я закончил...

Для писателя взгляд издалека — это время. Сегодня ты выписываешь один эпизод, погруженный в миллион его деталей, которые известны тебе, и дай бог сотня из которых останется в конце концов на листе. Сегодня ты погружен в пейзаж Флоренции, или в снежную непогоду Арктики, а может быть, в сияющее великолепие спирального рукава галактики, внезапно открывшееся в иллюминаторе после поломки гипердвигателя. И только завтра ты можешь взглянуть не в этот эпизод, а на главу в целом, и лишь через месяц — не на главу, но на всю повесть. Взглянуть и ничего не понять, но лишь почувствовать: что-то не так. Безымянное шершаво отзовется в груди: не то ведь... Чего-то не хватает. Пальцы непроизвольно сложатся, пробуя нащупать ту самую щепотку, которой не хватает. Неуловимую мелочь. Слово, которое вертится на языке. Может быть, просто нужно поменять местами, что-то добавить, или вовсе убрать. Еще через неделю, занявшись новой главой, ты вдруг перечитаешь ту, отложенную, и пронзит: вот же чего не хватало! Добавишь «искру» к пламени камина, образ обретет, наконец, целостность, потому что именно от этой искры в конце повести вспыхнет Рим. Не позволишь служанке «налить воды в вазу». Оборвешь эпизод за мгновение до появления ее в комнате. Оставишь только цветок в пустой вазе. И чувство, которое должно погибнуть в следующей главе само собой иссохнет неумолимо, пронзительно.

Один и тот же эпизод можно рассказать по-разному, меняя состав деталей, порядок их перечисления. Одно и то же событие может произойти сотней различных способов. Но даже одна и та же деталь эпизода или события может быть высказана разными словами. Любое предложение можно заменить сотней других: длиннее и короче, эмоциональнее или эпичнее, каждый раз что-то неуловимо изменяя. В тот момент, когда слова написаны, они кажутся подходящими, верными, теми самыми, но, подобно художнику, ты отступаешь назад, смотришь не на предложение, а с высоты повести, а здесь, оказывается, все по-другому. И нужно опять спускаться туда в эпизод, к тому предложению, и снова выбирать правильные слова. И опять наверх. Смотреть издалека.

Чтобы в один прекрасный момент обнаружить: на всех уровнях — повести, эпизодов, образов, предложений, слов, звуков — образовался стройный узор, на каждом уровне свой, но, тем не менее, стройный, и все эти узоры согласуются между собой, являя уже не отдельные узоры, но непрерывное полотно, на которое можно смотреть издалека, и ближе, и даже рассматривать под микроскопом и везде будет порядок — Высший порядок. Подобный Космическому, которому подчинено движение галактик, звездных скоплений, звезд, планет, их спутников, а на каждой планете — живых существ, если таковые имеются, а в их составе клеток, и ниже — молекул, атомов и до бесконечности. Вся эта система систем находится в согласованном непрерывном движении. В этой системе систем на каждом из уровней свои законы и свой порядок, своя гармония и все части плотно подогнаны. Произведение искусства, не важно литературы ли, живописи или архитектуры, только тогда обретает незабвенность, когда его внутренняя структура, микрокосм — подобен порядку Космоса. Можно сказать, что этот микрокосм определяет способность произведения противостоять бегу времен и неумолимым переменам. Творения людей, конечно, не идеальны. Через тысячи лет даже пирамиды не сохранили своей новизны, но они по прежнему стоят, таков их микрокосм, такова внутренняя стройность и согласованность всех уровней — формы, материала, положения отдельных кирпичей. Дошедшие до нас картины — это взаимосвязь не только изображения, но и материала холста и состава красок. Как бы не был хорош в отдельности холст, или краски, или сюжет, но только в сумме своей они становятся единым — картиной. Это правило хорошо было известно поэтам, потому что стихи — настоящие стихи — возможны только при достижении этого высшего порядка: образ, идея, чувство, ритм, звук только вместе составляют стихотворение.

Почему же мы, писатели, редко вспоминаем об этом?